Алексей Грякалов - Здесь никто не правит

После фильмы долго стоял у решетки детского дома, представив себя в неволе. С той стороны загородки молодая нянька по очереди давала палец детишкам и каждый ходил вкруг песочницы, где валялись зеленые кони. Одному неудалому казачонку не достало времени для похода - он заплакал и не мог успокоиться. И тогда нянька запоздало повела его одного по кругу, и он пошел в счастливых слезах.

Когда дети скрылись в дверях, атаман подал кому-то невидимому руку. "Любить... значит постоянно говорить другому - ты никогда не умрешь",- под случай вспомнил из книжки и двинул вкруг песочницы, косясь на окна.

Нянечка с порога смотрела на захворавшего атамана.

- Слушай...- протяжно сказала.- Тебе воды принести?

"Слушай! - Гарцевавшему вкруг песочницы атаману вспомнился другой голос. Давай с нами... знаешь же что? Знаешь? Пойдем с нами в окопы. Знаешь же? Знаешь?"

Ему было двенадцать лет. С девочками-соседками он не пошел в окопы. Убежал тогда и долго шатался один, представляя себе девочку, которая никогда так не скажет.

Атаман поднял заплошавшего строевого конька и вправил на место хвост. Серьезная нянька Катя смотрела на него из окна и не смеялась. Замахали по ее слову дети из всех окон приюта, и она улыбнулась ему давно не целованными губами.

Оглядываясь, он уходил со двора, почему-то вспомнив, как в подмосковном Переделкине трава, и ночью не останавливавшая рост, пропарывала прошлогоднюю листву. Случайное и странно возникшее прикосновение переворачивалось и пропадало, просекаемое ярым побегом. Он смотрел тогда на ее окна, которые вдруг погасли, и знал, что там происходит... Жаждущий жизни стручок страстно пропарывал прошлогодний лист. И еще раз вспомнил, как подросшие соседочки зазывали на мягкий спорыш окопа - знаешь же, знаешь? - а он пятился и убегал, представляя прекрасную девочку, которая никогда так не скажет.

За углом скрылись приютские окна, а в загородке у Николы Морского двое бьют, уходят от кулаков, защищаются - бьют и бьют, вознесясь к будущей славе, бьют. Липнущие друг к другу хохлы-боксеры сошлись, и нищий случайный зритель разглаживал бумажный цветок, что прибило ветром.

Атаман уж слова украинской мовы припомнил, чтоб толковать про шлях и про сало,- едет по полю козачий Сократ - старец Сковорода, биться готовы в корчме об заклад: старец заглянет сюда. Девки, дорогу, пожалуйте сесть, сала сюда да вина. Будет философ до одури есть, будет он пить допьяна...- уж гукнуть хлопцам хотел, да они двинули в сторону физкультурного гуртожитка.

- Да воскреснет Бог... Да расточатся врази Его! - забормотал нищий, взглядывая на мордобойцев.- Сколько предательства, сынок, сколько измены! А дальше будет хужей! - гудел за спиной у атамана.- Купи цветок... Богато живешь?

Белая собачка с разорванным ухом нюхала линялую розу.

- А ты... богато? - Атаман испугался бродяги.

- Ничего... протрезвело! - Купец бумажных цветов перекрестился на купола.Брат ты мой, сколько измены! Иду на Садовую... Садовая и Гоморра!

А дальше будет хуже-ей! - тянул последнее слово, и собачка кинулась следом с цветком в зубах.

И впрямь протрезвело. Атаман не страдал больше от выпитого вчера вина, но в черную воду канала глядеть без дрожи не мог. Болото... душа, появится что-то живое и пропадет, пузыри всплескивают, все в бучиле потопнет.

- Что там? Глыбь... глыбь петербургская, а? Что там, отец?

- Ничего там нет,- отворачивался нищий и гладил собачку.

Ничего своего - а было ль? - и чужое, привычное, всегдашнее тоже пропало измена.

Скорей к другим - к кому-нибудь, скорей в "Борей", чтоб задели иль чтоб погладили. Молчит город... Нет естества, чтоб шевельнулось попавшейся на глаза гадюкой или позвало вверх. Он задрал голову, звон расслышав, и глаза различили точки двух невозможных коршунов, кругами крывших Коломну - мещанский район бывшей столицы.

В самом себе - нет ничего. Обнимают других, чтоб хоть что-нибудь, чужой запах, чужое тепло. Жалость - с другим, любовь - с другим, страх смерти другими рожден. Себя жалко, на себя глазами другого глянешь, и жалко себя.

Другие так вошли в меня, что они - я. Отец горел в танке, кричал ночами, дрожал от гнева. И я вслед за ним научился гневу и злости и думал; злость чтобы выжить. И я ругался, как он, учился скрипеть молочными зубами, если обижали нашу собаку. Но, когда отец повесил собаку, я не видел, мне потом рассказали,- ужас и отстраненность были в глазах тех, кто рассказывал, но я думал, что так можно, другим нельзя, а ему - и мне - можно и так.

Бог есть и тогда, когда его нет?

Мать плакала, и я понимал, что женские слезы всегда есть. И это вошло в меня, и теперь оно живет мной.

Чужая сила живет вокруг, злость выплескивается, страх всегда был, оторопь поджидала чуть ли не за каждым углом, мог пожар полыхнуть в каждом дне - все вошло в меня и живет через меня, а я - на перепутье слов и словечек, оборванных строк, молитвы "Отче наш", единственной, которую помню.

У каждого есть свой ангел и свой демон, который не спит.

Но нет в остальном ничего своего, все - получено, взято, я у всего в плену и, чтоб спасти существование, придумаю несуществовавшего казачьего генерала, в которого сам начинаю верить!

Убожество выдумки... убожество без божества. Куда кинет казачий корпус неведомая мне воля другого? И что во мне своего? Трепыханье человеческое, я знаю, житейский бунт, а непринадлежность себе - знак времени или знак всех времен?

Но прорывается сквозь сети не отданное никому переживание, не доверяющее словам. И в нем стоит на пороге младая пара, и рядом рвет меха растерявший от частых гуляний кудри яровой гармонист - как прощаться с ними, как обнимать-целовать? Да я ж все это досконально прошел!

Блестящий хром, и жаркое сукно выходного костюма, и цветы на платье, и цветы на щеках молодой, и люди, ждущих поезжанья, чтоб поймать щедро кинутое в пыль серебро. И уж через три дня поблекли цветы на щеках и жених стоял с сидорком за плечом, стриженный наголо, казался жалким пасынком - все было единственным и не знало удвоения и плена. И все еще было правдивым - и сидор из серой матерьи-требушки, и руки, вылезавшие из рукавов, и затуманенное лицо молодой - бледное с пунцовыми губами, и привычный взрык военкома, поднявшийся над голосами, но уж случилась покража, утрата, уж вмешались чужие - и повели.

Молодая молодого со службы не дождалась - сошлась с молчаливым человеком, которого звали так же, как молодого.

Потом молодой вернулся, выучился на электрика, обнимал когтями мертвые дерева опор, карабкался к проводам. Висел над дорогами, свистел песни, ветер всвистывал в проводах, монтерские "кошки" железно вгрызались в дерево, вылущивая щепочки,- не веря людскому существованию, электрик будто бы ладил гнездо на столбе, как аист...