Виктор Широков - Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке

А твои глаза зелены — цвета набежавшей волны. Вся ты, как тугая волна, молодою жизнью полна. Если я к тебе подойду — то твою узнаю беду. Если я в глаза загляну — камнем упаду я ко дну. Надо мной сомкнется волна, так же зелена, зелена. Даже не заметит она, как её страшна глубина.

А ты всё та же, ты всё та же в движеньях, в речи, словом, в том, что замечает сердце, даже затронутое холодком взаимного непониманья; что видит отчужденный глаз и это — как напоминанье тревоги, связывавшей нас.

Обрывком сна, глухого к доводам, как бы иголка в стоге сена, в событиях большого города ты затерялась постепенно. Сошли на-нет коса и платьице, запястье с жилкой голубою… И только день недели — пятница казался связанным с тобою.

Сперва не понималось судорожно, что ты по-прежнему прилежно кому-то снова в рот безудержный глядишь внимательно и нежно… По-прежнему туман окуривал деревья в сквере, чем попало. Взмахнула челкой белокурою и, словно растворясь, пропала.

О, чувств напоминанье! Больно ли, когда оно из настоящих? Скамейка с щелями продольными похожа на почтовый ящик. Мелькни среди деревьев платьице! Сведи сравнение насмарку. Нет-нет и лист кленовый скатится депешей без почтовой марки. Нет-нет… Лишь мертвый не взволнуется, приняв природы настроенье, как скверик оперный на улицу ввалившись вспененной сиренью!

Москва — давно отхожее место, как и Пермь, Чусовой, Свердловск (пардон, Екатеринбург, впрочем, суть неизменна), десятки других полузабытых местечек, где мне едва удавалось побриться, вымыться, поесть и наконец-то побыть в одиночестве, а потом опять мыться и мыться, снова есть и пить, подлинная радость вожделения — укромный уголок, кабинет задумчивости, где бы я мог бесконечно и безмятежно сидеть на стульчаке и безнаказанно ковырять в носу, выколупывая вдохновенно присохшие к слизистой чешуйки студенистых выделений своей мозговой железы (а именно так считалось в античности) плавно погружаясь в желе раздумий и ощущая подлинную гармонию бытия.

Мало что может сравниться с этой радостью саморастворения в джазовой какофонии функционирующего организма, лично я, Колюня Кроликов, испытываю прямо-таки оргазм от жокейского восседания на жестком сиденье фаянсового сосуда, сравнимого, пожалуй, с раскачиванием на стуле перед экраном компьютера, на котором возникают набранные мною чешуйки слов, слипающихся в неистовом соитии, чтобы немедленно самораствориться в синтаксисе и застыть в судороге случайного поцелуя анафоры, или же аналогичного скачке двух потных тел на скрученной в жгут простыне, скачке, перемежаемой иногда глотком холодного пива или белого вина, прежде чем моя жена-армянка отвалится, благодарно насытившись, и закурит пятнадцатую или девятнадцатую на сегодняшний день сигарету и наконец-то даст передышку моим воспаленным губам и уставшему языку.

Порой мне кажется, что весь я — один отекший посинелый язык, онемелый орган невысказанной страсти, чело-зык, зэк супружеского долга, закуска женщины-змеи.

Если бы я не боялся впасть в грех постмодернистского благоговейного воспроизводства вычитанных ситуаций (чем, честно говоря, в основном и занимаюсь), я бы обязательно признался, что даже благородным звучанием своей фамилии обязан некоему аргентинскому классику, невероятно предвидевшему мою проблему с самоочищением, доходящем до выворачивания наизнанку, как пятипалая полая перчатка, стремящаяся избавиться от залетевших и прилипших к подкладке пушинок кроличьей шерсти.

Я бы признался, что порой и меня тошнит новорожденными крольчатами, разве что никогда не вырвет, и они бесконечно скребут лапками в стонущем желудке, устраивают там бег в темноте, раскручивая неостановимое кроличье колесо и тогда мне приходится постоянно оглядываться то внутрь, то наружу, о чем непристойно поведал в ненужных подробностях Володя Гордин, бывший мой друг и земляк, литературный коллега, мать его греб, странным образом переквалифицировавшийся на старости лет в романиста.

Впрочем, он все наврал, ибо нет и не могло быть у него многолетнего навыка по разведению и содержанию домашних грызунов, не питал он, увы, длинноухих питомцев нутряной нежностью сукровицы и тем более не имел, к сожалению, благовоспитанной привычки заносить наблюдения в подручную тетрадку или записную книжку с целью точной фиксации и необходимой аутентичности отражения. Не был ему, увы, знаком пресловутый зигзаг змеи. Зато подобный блокнотик у меня всегда при себе, я вот и сейчас ласково поглаживаю вздувшуюся от переизбытка накопленного материала картонажную обложку красно-коричневого цвета с изображением мощного журналистского пера в центре и выдавленной (конгрев!) надписью "Note book" под углом.

Бумага внутри его в аккуратную мелкую клетку из перекрещенных черных линий, я старательно врисовываю буковки в соразмерные клеточки, словно новорожденных крольчат. Буквы порой сопротивляются, пищат, с трудом протискиваясь сквозь мрачные прутья, требуют почему-то клевера, что, между прочим, в переводе с английского означает ум), но у такого дурака, как я, и клевер водится чрезвычайно редко. Блокнот мой пока заполнен неполностью, хотя записи идут сразу с двух сторон: эдакий перевертыш, да ведь и сам я словно блин на Масленицу припечен жизнью со всех сторон. Перечитывая записи, не могу не сочувствовать их автору, горько и долго плачу над его судьбой, тем более зная незаписанное продолжение, самоочищаюсь соленой влагой, выплакивая попутно тяжелые шерстинки, застящие зрение, но, как говорится, строк печальных не смываю. Вот вам несколько образчиков в назидание или в развлечение:

!. Падает продуктивность. Могу делать только то, что надо по работе. Очень спасает перевод. В пандан возникает что-то свое. Творческое начало машинально, но, слава Богу, есть. Значит, существую не зря. НЕ БОЛЬШЕ ДВУХ ЧАСОВ. А то и час (2–3 страницы, как договорился с самим собой — норма).

1. Падает интерес к познанию. Не могу читать — неинтересно, не лезет, не захватывает. Перестал покупать книги. На антиквариат (чем славен Гордин) нет денег, а сегодняшняя хрень не про меня. Хотя не прав, выходит много интересного. Но все-таки не про коня корм.

2. Падает интерес к окружающему миру, людям, политике, культурным новостям. К тому же невидимые крольчата плодятся без счету.

3. Сознание сосредоточено в основном на том, чтобы "выжить", как я это называю. Последнее время это не просто, "опускаются руки", но некая работа осуществляется: либо пытаюсь как-то психотерапевтически разобраться (как же мне не хватает профессионального медицинского образования, Гордин и тут обскакал), либо как-то себя поддерживаю, ищу какие-то способы приспосабливания. Кстати, не попробовать ли флуоксетин?