Денис Гуцко - Там, при реках Вавилона

Кочеулов вернулся с двумя буханками черного хлеба и кубиками рафинада в руке. Сказал тихо, но узнаваемо, вбил слова, как гвозди:

- Вот, на кухне удалось добыть только это. Повара здесь сильно бурые.

Ночью стояли в темном, как нора, переулке. Электричества в Баку не было. Фары БТРа вырезали из темноты беленые стволы деревьев и ряд пятиэтажек и с другой стороны - какие-то монументальные каменные стены. Эти стены и охраняли. Сказали - Штаб.

Снова дремали в обнимку с автоматами в десантном отсеке. И зачем они нужны, все равно без патронов... По очереди бродили вокруг "коробочки". Ужаленные холодом, просыпались, выползали наружу. Суставы некоторое время деревянно поскрипывали, зубы били дробь.

Посреди ночи приходили две маленькие аккуратные старушки. Русские. Но с пронзительным бакинским акцентом. На головах светлые платки. Из-под коротких рукавов - сухонькие аккуратные ручки. Постучали в броню, как в дверь.

- Солдатики!

Солдатики высунули из люков мятые физиономии. Караульный с автоматом без магазина наперевес вышел из темноты.

- Вот, покушайте, - и протянули им битком набитые фруктами пакеты.

Глотали целиком, не разжевывая и почти не чувствуя вкуса, инжир, абрикосы и персики. Старушки же, сцепляя и разрывая костлявые пальцы, повторяли сердито, будто отчитывали кого:

- Правильно, а то ишь чего удумали, хулиганы. Бунтовать!

- Да-да, так и надо. Так и надо.

Запихивая в рот очередной фрукт, солдатики вежливо кивали.

А бакинский акцент русских старушек был так смачен. Смешной бакинский акцент. Впрочем, смешной, как всякий чужой акцент. Непривычно растянутые, неожиданно приплюснутые - слова в затейливых зеркалах комнаты смеха.

"Наверное, - впервые догадался Митя, - и я со своим грузинским акцентом бываю смешон окружающим. Но ведь бываю - неприятен. Если сшить бурку из ситца в горошек, а валенки - из персидского ковра, это смешно или оскорбительно?"

Они сестры. Давно здесь живут, одна с семи, другая с пяти лет. Русские старушки... свои, свои, конечно. Или - чужие? (Пожирая инжир, Митя смотрел в их лица, не вглядываясь, невнимательно, не до того было. Но память сама знает, что сберечь навсегда.) Вот бы поговорить с ними, порасспросить. Они бы поняли друг друга. Но как-то неудобно, неуместно. О чем спрашивать? Когда все съедено, липкие руки вытерты о хэбэшные штанины и разбуженные желудки удивленно урчат, солдатики выглядят совершенно по-новому: бравые, уверенные в себе. Гусары на маневрах. Даже "уши" лапинских галифе торчат немножко героически.

- Ну, солдатики, мы пойдем. Внуков завтра в школу собирать.

- Э, какая завтра школа!

"Что из этого будет?" - Росток страха прорастает сквозь сладкий инжир, сквозь изнуряющую бессонную ночь. - "Что из этого будет?"

- Второй взвод, тревога, - уныло говорит Витя Зиновьев, входя в распахнутую солнечную дверь. Красная повязка на правом плече: помощник дежурного. - Выходи строиться внизу.

- Что, серьезно?!

- Да ну на ...!

Ошарашенный такой реакцией, Зиновьев пожимает плечами и уходит.

...Они стоят в одну шеренгу, сзади уже бормочут двигатели. У бетонного забора тот самый "Урал". Из угольных бубликов сгоревших покрышек торчит проволока корта. Взгляды снова и снова притягивает черная, с приоткрытой дверцей кабина. "Как они там метались, кричали..." Снова кто-то уточняет подробности:

- А как подожгли?

Кочеулов выходит из штаба, стремительный и пружинный, будто только что с хрустящей, пахнущей чистотой постели.

- Взвод, смирно!

Подойдя, Кочеулов останавливается, забрасывает руки за спину. Выпаливает без всяких вступлений:

- Сейчас вам выдадут боевые патроны. Но будем гуманными людьми, будем стрелять по ногам.

Сквозь дырчатую тень аллейки уже поспешает Зиновьев с открытым цинком в вытянутых руках.

"Ух ты! Ух ты! Мы едем на войну! Мы как Рэмбо!"

Но и в пыхающем мальчишеском азарте Митю обдает нехорошим - как воздух из подвала - холодком. То размеренно, то сбивчиво щелкают снаряжаемые рожки. Это похоже на время - спотыкающееся, теряющее ритм. Время порвалось. Хрясь все, прошлое улетает под щелканье вдавливаемых в торец автоматных рожков патронов. Мгновенно, как последний кадр порвавшейся кинопленки... не остановишь, не успеешь вглядеться, чтобы запомнить... нет его, пустой белый экран.

- В машину!

Сгоревшие до рассыпающихся угольных бубликов покрышки. Инжир, абрикосы и персики. Ситцевые платочки под подбородок. "Ишь чего удумали!"Такой смешной бакинский акцент у русских старушек. "Сестры мы. Всю жизнь здесь прожили".

Что же из всего этого будет?

Митя вспоминает о маме и бабушке, оставшихся в Тбилиси... "А там?" Но нужны собранность и решимость (как если бы прыгать с высоты), чтобы додумать эту мысль до конца. Уже готов, стоишь у края - ну! Внутри тяжелый, во весь живот, кусок льда. "А там - может там начаться такое?" Нет, нет, конечно.

В темные овалы бойниц врывается ветер. Если прильнуть вплотную, ветер пахнет чем-то душистым и сладким. Сады, наверное. Ведь осень, урожай. Пролетают, будто кидают камни в колодец, обрывистые тени. Зря он сражался с маслянистым армейским отупением. "Масло съели, день прошел. День прошел, и ... с ним". Сейчас было бы легче. Бежало бы время глупой белкой в колесе. Да какое там - белкой в колесе! И думать бы так забыл, с метафорами, понимаешь, с излишествами. Шевелил бы привычно мыслями-культяшками. Хватало бы и этого. "До дембеля осталось..." Вот и вся арифметика, вот и вся забота.

- Мы где?

- На трассе вроде бы.

- Пахнет вкусно. Таким каким-то...

- Эх, у меня одна продавщица была из парфюмерии...

Остановка.

Митя вслед за Земляным и Теном вылазит в верхний люк. Действительно, сады вокруг. Ровными рядами выстроились невысокие ароматные деревца. В свете фар черной "Волги" стоит щуплый гражданин в черном кожаном плаще, туго перетянутом, перерубающем его на две части, и в черной же кожаной шляпе.

Гражданин невероятно, донельзя карикатурный. И он, и "Волга" его, особенно плащ и шляпа (шляпа, на два размера больше, как раз и выдает) сошли со страниц "Крокодила". Дунет ветер - и унесет бумажного человечка, завалит трафарет автомобиля... Но ничего подобного, он живой. У него плавные, плавающие жесты и балетная гибкость по всему позвоночнику. Кажется, он и спиной делает жесты. Слов не слышно, нашептывает что-то торопливо, но монотонно. Перед ним офицеры, человек пять. Слушают, склонив фуражки.

И вдруг:

- Да пошел ты на ...!

Кто это? Командир части? Неужели Стодеревский? Надо же, никогда не матерился. Стодеревский резко разворачивается и, широко поведя рукой над головою, кричит:

- По машинам, заводи!

Колонна рычит, офицеры спешат к своим бортам.

- Чего он хотел? - спрашивает проходящего мимо Стодеревского комбат Хлебников.