Чингиз Гусейнов - Доктор N

Собирались в кабинете Кардашбека на первом этаже - просторной комнате, куда вела дверь от длинного застекленного коридора. Нариман предложил издавать и газету под тем же названием, что и организация,- Гуммет, слово казалось простым, легким для запоминания. Прежде уже пытались, и каждый раз запрет Петербурга, Главного управления по печати: Для чего татарам газета? Интеллигенты читают по-русски, простые татары пасут свои... - сказать бы отары, к рифмам охоч, но не расположен шутить, - стада.

Был теплый осенний вечер на исходе сентября, собрались в кабинете Кардашбека Нариман (с ним явился Мир Сеид), Мешадибек Азизбеков (студент Петербургского технологического института, будущий бакинский комиссар, прибыл на каникулы и застрял, в связи с русско-японской войной занятия ещё не возобновились), Ахмед-бек, создать свою газету и его давняя мечта, ему тридцать пять, старше их всех, многое перевидал в жизни, поездил по миру, учился в Сорбонне, далее Лондон, Стамбул... меж собой земляки прозвали его Французом, Ахмед-Француз. Недавно в газету Каспий пригласили, в помощь к редактору Топчибашеву (будущему главе Азербайджанского парламента), выходит по-русски, с типографией приобрел миллионер Гаджи. Ахмед-Француз прав: газета - трибуна, но что пользы говорить с земляками не на родном языке? Кто, к примеру, узнает, что Ахмед-бек выступил недавно в Каспии в защиту популярного русского литератора Максима Горького, который, обладая особым пророческим даром, верно уловил дух ислама, за что, кстати, и был подвергнут своими атакам. Вдохновенно прочел статью Ахмед-бек: вот кому, мнилось тогда Нариману, стать во главе нации - на фарси готов толковать, на арабском, силен в турецком, русском, да еще европейские языки - французский и английский...- самородок!

А как господин Горький понял ислам - это лучше всего видно из его пьесы На дне. Вот слова, которые он вложил в уста татарина Асана: Магомет дал закон, сказал: вот закон. Делай, как написано тут! Потом придет время, Корана будет мало... время даст свой закон.

Да, как говорится в Коране: На всякое время своя священная книга. Увы, мы привыкли связывать с исламом дух религиозной нетерпимости, хотя непосредственное знакомство с текстом Корана приводит к иному пониманию взаимоотношения разных религий, настоящих и будущих.

Нариман только что закончил трагедию Надир-шах, специально ездил к тифлисскому цензору Кишмишеву, такая занятная фамилия, который питает благорасположение к Нариману, чтоб разрешили постановку,- отказал!

- Причина? - удивился наивности Наримана.- В трагедии свергается царская особа, и на ее место избирается простолюдин. Чем не иллюстрация коммунистических идей?!

- Но это историческая правда.

- Не всякую правду можно обнародовать! (в Петербурге пьеса прочитана, ответ столичного цензора: отказать в постановке, ибо может повлиять на разгоряченные умы). Еще год прошел, прежде чем разрешат, но - лишь издать, и Надир-шах выйдет на средства Гаджи в Баку.

Деньги от продажи трагедии ушли на оплату долгов, впрочем, и заработок от постановки Ревизора в театре Гаджи тоже, а Нариман вздумал еще учиться: только что открыт в Одессе Новороссийский (императорский) университет. Но на какие деньги?

- Что ж,- сказал Гаджи,- дело стоящее. Чем в мутной воде рыбу ловить выучишься на доктора, недуги лечить будешь. Так вот, моя контора на время учебы будет каждый месяц выдавать тебе полсотню рублей, деньги не очень большие, но вполне приличные, долг вернешь потом, когда разбогатеешь.

Нариман поехал учиться не один: в одном вагоне с ним - Насиббек Усуббеков, юноша-романтик, возмечтавший стать юристом, будущий премьер Азербайджанской республики, но кто мог знать, что станут по обе стороны баррикады?

Так близко живет Исмаил-бек Гаспринский: человек-легенда! издатель! просветитель! аксакал! К нему в Симферополь на зимние каникулы едет Нариман, а с ним и вся группа кавказских тюрок из Одессы, которых опекает Исмаил-бек, и в своей газете Тарджуман он помещает заметку Кавказцы в Крыму.

Поедут и в Бахчисарай, побывают в местечке Овчукой, или Село охотников, где родился Исмаил-бек. Вот и дочь его Айнуль-Хаят, вышла к ним мамой (Моя жена Зухра-ханум из знатного рода тюркского просветителя Акчура, дочь его). Эмансипированные мусульманки, Айнуль-Хаят редактирует журнал для мусульманок на крымско-татарском, понятен им всем (как оживленно говорит с нею Насиббек, щеки пылают, в глазах восторг, уж не влюбился ли?).

Все здесь первое: и первая в России ежедневная газета на тюркском, и первая светская тюркская школа... Исмаил-бек поездил по России, в Париже учился, обуреваем идеей собрать мусульман-тюрок всего мира.

А летом увлекла-завлекла Наримана битва с университетским начальством включил в листовку грозное требование свободы мысли, из вольнолюбивых идей отрочества. Студенты прозвали Наримана стариком, ему уже за тридцать.

В бумагах его затерялись фразы листовки, вроде живого луча в кромешной тьме (?), была революционная сходка, из-за которой лишился стипендии. Этот презренный металл - презирает и теперь, а ведь недавно подпись Нариманова была впечатана в деньги новой Азербайджанской социалистической республики, ни одной купюры не осталось на память.

Был жаркий август девятьсот четвертого, урядник Прокопенко, кому дано знать о нахождении у Мир Сеида, вероисповедания магометанского, татарина-адербейджанца, подданства русского, за границею не был, к дознаниям раньше не привлекался, преступного характера печатных изданий, явился на фабрику, произвёл обыск и обнаружил в столе и на шкафу противоправительственные издания, принесенные на фабрику причинным лицом, приложены к дознанию (а основание привлечения к дознанию - показание свидетеля, фамилию не указывать).

По выходе из тюрьмы Мир Сеид дал Нариману прочесть свой рассказ Чак-чук, несколько страниц, аккуратно исписанных арабской вязью: у ворот караул из легзин, в руках у них дубинки, за поясом кинжал. Меж идущих на фабрику рабочих снуют есаулы, прислушиваясь, о чем говорят. Урядник, как черный петух. Тонкие, словно грушёвый черенок, шеи желтолицых рабочих. Ткацкие станки, с грохотом издающие монотонные тревожные звуки: чак-чук, чак-чук... - две тысячи станков. С шести утра до часу и с двух до семи вращенье колес, круженье ремней. Мастер избил рабочего: надо бастовать! И героя как зачинщика арестовали. Тюрьма и камера - все точь-в-точь: два русских, армянин, два еврея, немец, грузин и мусульманин. Двое, армянин и немец, постоянно играли в шахматы, фигурки вылеплены из хлебных мякишей, а остальные с утра и до позднего вечера спорили.

Эскиз романа, это ново, хотя произведение. Люди Наримана и он сам, зараженные российским духом, непременно хотят, а в последнее время тайно, привязать их детище, к рабочей партии, и не выговоришь, эРэСДеэРПе, какой-то в названии холод, стужей сибирской пахнет, а ведь цель, чтоб... - вымарано, лишь кавычки читаемого слова гуммет торчат, как рожки, да гарь в воздухе после недавнего пожара на Биби-Эйбатском нефтяном промысле братьев Нобелей: загорелась огромная нефтяная струя, пожар перекинулся на другие скважины, и вскоре пылало шесть фонтанов, и огромные столбы огня вырывались из-под земли с прерывистым ревом, крупные брызги горячей нефти падали вокруг, пылающие доски выбрасывались поднимающимся жаром и грохались в открытые амбары с нефтью, и дым скрыл солнце... Лечебница Наримана была переполнена обожженными. Полыхало несколько недель, приезжали из Лондона и Парижа, чтобы зрелище такое увидеть. Моряки утверждали, что ночью за много километров от берега можно было свободно читать при свете пожара, и невиданные доселе диковинные птицы, привлеченные этим кажущимся солнечным заревом, прилетали из дальних лесов и сгорали в огне, то ли закатывается, о чем бредили многие, и Нариман в их числе,