Мариэтта Шагинян - Голова Медузы

Два товарища жили вместе в одной комнате. Одного из них звали Андрей, а другого — Игнатий. Оба были студентами, только Андрей учился медицине, а Игнатий — архитектуре. Их сблизил совершенно случайно третий общий знакомый, который, впрочем, не дружил ни с Андреем, ни с Игнатием и в рассказе нашем не играет никакой роли. Обоим студентам нужен был «сожитель», и, когда случай свел их вместе, они наняли подходящую комнату, отвели друг другу по углу для занятий и сделали все, что от них зависело, чтоб приспособиться к совместной жизни.

Это удалось им очень скоро. Их характеры казались созданными для прочного и складного общения. Андрей был юноша нежный, с любовью к аккуратности и труду, даже не к самому труду, а к процессу его; он очень любил составлять расписания занятий, чинить карандаши, переплетать книги, и хотя часто ему не удавалось исполнить то, чего хотелось, однако он чувствовал продуктивность своего образа жизни и ею гордился. В нем, кроме того, была одна приятная черта: он любил уступать и приносить жертвы; в глубине души ему хотелось, чтоб эти жертвы были оценены, но, когда их совсем не замечали, Андрей находил утешение в мыслях о своем бескорыстии.

Совсем другого склада человек был Игнатий; он ни в чем не знал меры, не отнекивался, когда ему что-нибудь предлагали, мало задумывался над движениями своей души и никогда не чувствовал, что он кому-нибудь в тягость. Оттого и на самом деле Игнатий редко кому мешал, а если даже и мешал, то обиженный невольно был благодарен ему за то, что он этого не замечает. Роста Игнатий был высокого, крупный, волосатый, но с очень тонкими конечностями, изобличавшими в нем породу; маленький Андрей, в противоположность ему, имел руки грубые, а нога короткие, В первый же день их сожительства выяснилось, что оба они хотят как следует работать, чтобы наверстать потерянный год, и потому станут удерживать друг друга от непроизводительной траты времени.

— Товарищ, почему вы избрали медицину? — спросил Игнатий, когда они в первый раз улеглись спать — один возле печки, другой между окнами.

Андрей с готовностью ответил:

— А это, видите ли, имеет отношение к моему внутреннему «я». Мне всегда хотелось взять упорную, ответственную работу, чтобы она меня воспитала. Сама по себе медицина, конечно, скучнее филологии, но она дисциплинирует.

— Да, конечно! — согласился Игнатий. — А я вот никогда не думал о дисциплине, но зато влюблен в принципы соотношения частей. Для меня архитектура — мать всех наук. Глядишь на какую-нибудь джоттовскую кампаниллу и понимаешь, как сотворен мир.

— Что за кампанилла?

— Вы не знаете? Колокольня во Флоренции. Она вся состоит из числа семь, из нечета, заметьте себе, и так построена, что каждая часть — страдательная по отношению к другой; все как бы уступают главенство друг другу и не распадаются ни в одиночку, ни на пару. Эта колокольня — просто шедевр архитектуры.

— Ну, а мир, по-моему, совсем не так сотворен, — подумав, ответил Андрей, — если один страдает, так другой главенствует.

На том они и покончили разговор, пожелали друг другу спокойной ночи и заснули. На другое утро Андрей проснулся первый, сделал гимнастику, сварил на спиртовке кофе и стал просить своего товарища не валяться в постели.

— Смотрите на меня, коллега, — уговаривал он, — я работаю, и вы тоже принимайтесь. Мы будем соревноваться, и у нас создастся необходимая трудовая атмосфера!

Но при виде энергии и хлопотливости своего сожителя Игнатий позволил себе полениться дольше обыкновенного. Так оно и пошло с тех пор: все мелкие обязанности по хозяйству принял на себя Андрей; он вскакивал раньше товарища и, умываясь, подшучивал над ним. Иной раз он даже подавал ему в постель кофе и чертежи.

Андрей очень полюбил Игнатия. Он считал его человеком талантливым, но непрактичным, за которым нужны глаз и любящий уход. Когда им приносили из трактира обед, он лучшие куски отодвигал товарищу и умилялся на его аппетит. Поздно вечером, когда Игнатий продолжал в своем углу заниматься и керосиновая лампа съедала в комнате остатки воздуха, он не делал ему никакого замечания. Даже привычку Игнатия зудить лекции вслух он терпеливо сносил и только закладывал уши ватой.

В свою очередь, Игнатий был в восторге от Андрея: он считал его идеальным товарищем. Чаще, чем раньше, стал он задумываться над свойствами своего характера и страдал, сравнивая себя с Андреем. В то время как тот всегда бодрился, был в отличном настроении и много работал, — он стал хандрить, сомневаться в самом себе и почти ничего не делать.

Однажды Андрей, вернувшись домой из университета, застал Игнатия еще в постели.

— Товарищ, как вам не стыдно! — накинулся он на своего сожителя. — Вы бы хоть солнца постыдились! Посмотрите в окно, что за погода. Я нарочно дал крюку, чтоб прогуляться, а вот сейчас у меня и голова свежая, и аппетит хороший.

— Ну и радуйтесь, а меня оставьте в покое, — огрызнулся Игнатий.

У него было потемневшее, напряженное лицо и злые глаза. Когда Андрей хотел пощупать его лоб, он с ненавистью отвернулся к стене и натянул одеяло по самые брови.

Андрей огорченно пожал плечами, вынул из портфеля книги, разложил их аккуратно на столе, сел к другому концу, накрытому салфеткой, и принялся было есть простывший борщ. Но тут он заметил возле прибора грубый синий конверт: такие письма получал он из дому; почерк на конверте был отцовский. Он бросил еду и принялся читать письмо. Прошло несколько минут в молчании; но вдруг Игнатий услыхал растерянные всхлипыванья и высунул голову из-под одеяла: его товарищ сидел, согнувшись, возле стола и плакал, прикрывая лицо руками. Игнатий вскочил с постели, подбежал к сожителю и участливо дотронулся до его руки.

— Ма… мамаша умерла, — заговорил сквозь слезы Андрей, кусая себе губы. — Отец не хотел писать, думал — обойдется. И на похороны не вызвали, чтоб не… не нарушать моего академического года. Очень тяжело, что все это так… сразу. Она у нас была бодренькая такая старушка!

Игнатий побежал за водой, напоил товарища, в одну секунду оделся и проявил так много душевного сочувствия, что Андрей расстроился пуще прежнего и со смягченной душой пустился рассказывать о своем прошлом. При воспоминании о письмах матери, о варенье, которое она для него варила, о варежках, которые она вязала, слезы так и сыпались у него по щекам. Потом оба друга, сближенные этой бедой, пошли вместе бродить по городу; поздно вечером Игнатий уложил своего товарища и хотя сам спать не хотел, но все-таки потушил лампу и лег, чтобы не прогонять сна у Андрея. На душе у него было очень хорошо и удовлетворенно; он подумал мельком: