Лидия Чарская - Бобик

— Мама, мама… — слабо доносится из спальни.

— О-о! — и молодая женщина, подавив стон, бросается туда.

Весь в жару разметался Бобик… По приказанию доктора срезали сегодня его пышные кудри и без них он напоминает маленького, слабого, еще не оперившегося птенчика. Его лицо пышет жаром. Ротик жадно глотает через силу воздух.

— Мама!

— Я тут, моя жизнь, туту, моя радость!

Она осторожно склоняется к ребенку, целует его лицо, ножки, тельце…

— Мамочка, — хрипит он, — ты меня любишь?

Еще нежнее ее поцелуи, еще порывистее прежнего…

— Больше всех в мире? — уже слабее допытывается ребенок.

А голубые глаза смотрят глубоко, пытливо.

— Больше всех, конечно, Бобик, мой ангел!

— И больше дяди Сергея? — скорее угадывает, нежели слышит она.

— Ну, разумеется, прелесть моя!

И новые поцелуи, смешанные со слезами, скрадывают мучительную судорогу ее лица…

— Ах, как мне хорошо теперь, мама, — лепечет больной, — ты ведь никуда не уедешь, останешься ночевать на Татиной кроватке.

— Никуда, моя радость, не уйду от тебя больше!

И чтобы не разрыдаться, она зажимает в зубах тонкий батистовый платочек.

О, эта проклятая связь! Что она сделала!..

— Мама, — шепчет Бобик и лицо его улыбается улыбкой спящего: — смотри, цветочки… желтенькие… белые… синие… Тата, не топчи же их, гадкая… А вон лодочки на озере… Сколько их! Едем, мамочка, едем скорее, скорее… Ах, мамочка… я гадкий, злой… я убил из пушки маленького генерала за то, что он не хотел стоять впереди войска… Не хорошо, мамочка, правда?

Ребенок бредил…

— Боже, спаси его! Возьми мою жизнь, но сделай чудо!..

Ночь… потрясающая… мучительная…

Ребенок успокаивается на минуту, чтобы страдать еще сильнее…

Бред сменяется стонами; стоны — хрипом, вылетающим из этого бедного горлышка… Доктор был два раза в продолжение ночи.

— Круп… едва ли вынесет…

— Как жестоко, как невероятно жестоко, как невероятно жестоко… Но все же это лучше, нежели ждать, надеяться… напрасно…

Кто это так горько плачет в «проходной»… Это Тата, обожавшая Бобика…

— За что? За что? — мучительно сверлит мозг молодой женщины. — Один ведь он у нее, единственный… И вдруг… Холод сковывает ее члены…

— Мама… — лепечет Бобик.

— Милый, ненаглядный, сердечко мое маленькое!

Ее неудержимо тянет схватить ребенка на руки и убежать с ним далеко, далеко, куда не дотянется до них костлявая, сухая рука смерти…

А ночь ползет — равнодушная, безжалостная. Перед ней призраки прошлого…

Курс ученья кончен… У них приемы, офицерство… танцы… поклонники. Бледная Тата приковывает взоры, — сердца — Катя…

— Если ты будешь куксится — останешься в девках… — говорит полковник своей «неулыбе» — Тате.

— И не надо, папочка! Мне хорошо с вами.

И такой кроткий, такой ласковый взгляд освещает этот великолепный живой мрамор…

Зато Катя не зевает… Прелестное, хотя болезненно подвижное личико. С жуткими, лукавыми, о какими лукавыми глазками!..

— Бесенок, — говорит полковник, — казак… бесенок…

А она хохочет…

— Ах!

Стон это или ей послышалось?

Нет, он спит, весь горячий и потный…

Ночь ползет, а с ней ползут все новые и новые призраки…

Такая же ночь — темная, свежая. Звуки музыки… смех, говор… Длинные, бесконечные аллеи…

— Вы сирена! — слышится ей…

И чьи то губы жгут пониже локтя ее руку.

— «Любовь или нет?» — мелькает в ее голове.

Сладкий трепет охватывает ее всю, томя невыразимо… Слово сказано… Она невеста… А тут смерть отца — ее первое отчаянное горе… горе на пороге к счастью… Скромная свадьба в их полковой церкви… Влюбленные ласки молодого мужа… Поездка в Рим… Венецию… Неаполь… и там роды… новизна материнства и Бобик… Бобик… Бобик… Сколько муки и дивного счастья!..

Она очнулась на минуту…

Что это? Большие, лихорадочные глаза ребенка пристально, не мигая, смотрит в темноту.

— Ты спишь, Бобик?..

Ответа нет, а глаза высе смотрят, смотрят…

И, глядя на них, она вспоминает такие же светлые голубые глаза — безответного и тихого мужа… А она не задумываясь нанесла этому честному любящему сердцу жестокий, непоправимый удар, лишь только на пути ее встретился демон, давший ей всю неизведанную сладость блаженства. О, этот кубок запретного яда она осушила его до дна и так горек он кажется ей в эту минуту!

Ни слезы матери, ни уговоры Таты, ни мольба мужа не удержали ее.

Очертя голову, кинулась она в новый поток… как пьяница, бросающийся на вино, захлебываясь в нем и чуть не умирая от слишком большого избытка счастья. Это был стройный аккорд двух душ, двух сердец, двух умов, отчаянно смелых, не знавших ни страха, ни предрассудков.

И что это была за любовь!.. Господь Великий и Милосердный… И теперь расплата за все, за все. Яд страсти заменился ядом стыда, горечи, раскаянья…

Но к чему жертва? Чем виноват этот невинный, слабый ангел? За что? За что?.. Ее сухие до боли глаза впивается в темноту с застывшим в них алчным запросом:

— За что? За что?

А глаза все смотрят… смотрят…

В горле Бобика хрип и свист.

— Тата! Тата! Он умирает…

Еще стон… еще хрип… Тихо…

Что-то оторвалось в груди и полетело вслед за ребенком.

Слез нет… Все кончено… Одно страшное роковое отчаяние.

Пение затихло… Певчие одевали свои балахоны, как-то странно взмахивая рукавами…

От свежей могилки с памятником молящегося ангела исходит тонкий аромат роз и гелиотропа…

— Катя, идем! Все кончено! — шепчет Тата и берет ее под руку.

Ее глаза опухли от слез, губы дергает судорога.

— Постой еще немного…

И молодая женщина смотрит, не отрываясь, на свежую могилку и на молящегося ангела, перевитого венками роз и левкоя…

А в голове шумит… И сердце замерло, как неживое…

— Мама, какие это духи? — слышится ей, как во сне, жалкий серебристый и милый голосок.

— Ирис и вербена! — Ирис… ирис… вербена…

Чье-то незнакомое сочувственное лицо склоняется к ней.

— Домой, скорее домой! Это пройдет, пройдет, не беспокойтесь…

— Вербена, — уже громко твердит она, — вербена…

И замертво падает на руки Таты…

— Уйди, уйди! Не могу… Мучитель…

— Не гони, Христа ради… все равно, прошлого не вернуть… Будем вместе мыкать твое горе… Голубка, родная, жизнь моя, радость…

Листья давно пожелтели… Балкон обнажился… Осеннее солнце бросает прощальные лучи на цветные стекла… Красноватый отблеск от них резким пятном ложится на его разом поседевшую голову и на ее срезанные во время горячки кудри…