Борис Хазанов - Возвращение

ХIХ

Новость, которую я услышал от Клима, не была новостью: к этому шло. Правда, всё это происходило по секрету от меня: телефонные переговоры, визиты и совещания, во время которых Клим оставался с гостями в своем кабинете. Меня не приглашали, со мной не советовались, меня оставили в покое. Я не протестовал. Мало-помалу мы вовсе перестали разговаривать, обсуждать что-либо; коротко приветствовали друг друга, после чего каждый уединялся в своей комнате и делал что положено. Главное - при всей его всё еще не остывшей сенсационности - подразумевалось само собой.

Главное - это был гниловатый запах весны, которым тянуло всё сильней из России. То, чему я отказывался верить, по-видимому, совершалось на самом деле, неотвратимо и с возрастающей скоростью: глетчер сдвинулся с места и поехал вниз, крошась и оплывая на солнце. Каждая неделя приносила новые перемены. Клим объявил, что на очереди вопрос о восстановлении гражданства. "Тебя, конечно, это вряд ли интересует". Мое равнодушие уже не раздражало его. По-видимому, он давно списал меня в расход. Войдя как-то раз в комнату, где я проделывал свое обычное упражнение, он коротко осведомился о чем-то, поглядел в окошко и пробормотал: "Да, кстати... не помню, говорил ли я тебе".

Я встал на ноги.

"Журнал закрывается".

Как уже сказано, этого надо было ожидать, и всё же я был несколько ошарашен.

Журнал был, что ни говори, нашим общим детищем, он сделался для нас почти живым существом, и вот теперь тебе объявляют, а вернее сказать, доводят до твоего сведения, что это живое существо готовится испустить дух.

"Когда?" - спросил я.

"По-видимому, со следующего месяца".

Клим развел руками, это было сказано так, словно весть была неожиданной для него самого. Было сказано - и он почувствовал облегчение. Он поспешил уточнить: то есть, конечно, не закрывается насовсем. Приостанавливается. Мы рассчитываем возобновить его на новой основе.

Я спросил: кто это "мы"?

"Я... и будущие сотрудники. В конце концов и ты тоже... Если, конечно, захочешь".

То есть явно подразумевалось, что я не захочу. На новой основе - это значило "там".

"Ты решил вернуться?"

"Разумеется. А как же иначе? И ты еще спрашиваешь".

"Но ты мне об этом ничего не говорил".

"Разве?.. Господи, но это же ясно! Это же само собой разумеется. Что нам здесь делать? Когда там такие события. Происходит настоящая революция! Мы просто обязаны вернуться".

Я спросил, могу ли я рассчитывать на выходное пособие.

"Какое пособие?"

"Фирма закрывается и выплачивает служащим компенсацию. Так принято... по крайней мере в этой стране".

Последнюю фразу не следовало произносить. Получалось так, что я противопоставляю "эту страну" варварским обычаям России. И как бы попрекаю моего товарища тем, что он верен этим обычаям. В былые времена он бы взорвался. Но теперь - никакой реакции. Словно он хотел показать, что он уже там, по ту сторону границы. Покачал головой. Конечно, никакого пособия мне не полагалось. Наши средства на исходе. Южный барон, как мне, вероятно, известно, отказал. Из Штатов больше ничего не поступает: они там считают, что холодная война кончилась. Так что уже по этой причине пора было закрывать лавочку.

Но сколько-то еще осталось, сказал я. Нет, сказал Клим, денег хватит только на то, чтобы переправить технику и остальное.

Он собирался забрать с собой обе пишущие машинки, копировальный аппарат, еще что-то и гордость редакции - недавно приобретенный компьютер. Прочее составлял наш архив, стопки старых номеров журнала, крамольных брошюр и рукописей. Говорить больше было не о чем, все же я не удержался и спросил:

"А если там ничего не получится?"

"В каком смысле?"

"Если не удастся наладить выпуск?"

"Не думаю,- сказал он.- Наш журнал там известен. Одним словом..."

Одним словом, надо ехать, все эти годы мы держали руку на пульсе страны, но теперь события развиваются столь стремительно, что мы здесь начинаем отставать. Даже если бы денежки не иссякли, надо было выпускать журнал там. Надо ехать, надо возвращаться туда, где нас ждут, где мы нужны, где нам готовы всё простить. Что простить? Да то, что мы сбежали, оставили родину, бросили нашу старую мать.

"Выходит,- пробормотал я,- можно считать себя уволенным?"

"Выходит так",- промолвил Клим и снова развел руками. Я окинул взглядом свой "кабинет", оторвал прикнопленный над столом план очередного номера, снял цветной календарь, свернул в трубку и сунул в карман. На улице шел проливной дождь; постояв в подъезде, я швырнул в урну календарь и двинулся в неизвестном направлении.

Summing up8,- я испытывал облегчение.

ХХ

Как ни странно, восстанавливать иные события легче некоторое время погодя, нежели сразу после случившегося; память переживает нечто подобное обмороку, нужен срок, чтобы она пришла в себя. Дождь покончил с бабьим летом. Мы ввалились в уединенный дом, промокшие до нитки. Дождь шумел ночь напролет с воскресенья на понедельник, тот самый понедельник, когда Клим объявил о своем решении, и во весь обратный путь в город стрелы дождя летели навстречу окнам вагона. И когда, выйдя из нашей конторы на улице Шеллинга, чтобы никогда больше не увидеться с моим товарищем (позже я узнал, что он в самом деле отбыл, некоторое время спустя вернулся, снова уехал, журнал, по слухам, не возобновился), когда, стоя в подъезде с ненужным календарем в руках, я думал о том, что непостижимая судьба поворачивает ко мне свой серебряный лик, чтобы сказать мне, что я свободен,- а ведь что в конце концов было самым глубоким, самым заветным моим желанием, как не мечта избавиться раз навсегда от всех обязанностей? - когда я стоял и размышлял, дождь по-прежнему хлестал по черному тротуару и гнал согбенных прохожих, и мимо, с могильным сиянием фар, в веерах брызг неслись автомобили. Итак... на чем мы остановились?

Воистину на самом прекрасном из вечеров, по крайней мере прекрасно начавшемся или, лучше сказать, прекрасно задуманном. Патрицианка, сошедшая с полотна ХVII века, указала на ванную. Гость принял душ и, облачившись в восточный халат, словно повелитель, прошествовал в маленькую гостиную.

Я вспомнил, как это делалось в годы нашей юности, в те дни, когда мы провели однажды каникулы в деревенской избе, вдвоем, с запасом привезенных продуктов и вин, с заснеженным штабелем дров на дворе, сложил крест-накрест сухие мелко распиленные поленья, между ними щепочки, комок бумаги. Voila`! Огонь заплясал в камине. Я проверил тягу, придвинул решетку к очагу, я уселся за стол и ввинтил штопор в бутылку отличного шабли primeur. Хозяйка, маленькая и уютная в тесном оранжевом кимоно, в вязаных носках, внесла тарелки с едой.

Ни единым словом не было упомянуто о том, что произошло на лесной опушке. Мне стало ясно: она спохватилась, она поняла, что совершила оплошность, и благодарна за молчаливое согласие считать несостоявшимся наш дикий разговор. Я похвалил вино, мы наслаждались покоем, сухостью, теплом, божественной музыкой, это был Четвертый фортепьянный концерт Бетховена, мой любимый,- и сидели, как зачарованные, глядя на язычки огней. Говорят, три свечи - дурное предзнаменование, так по крайней мере считалось в России. Здесь же, если не ошибаюсь, они служат знаком и обещанием благополучия. Pax in terra et in hominibus benevolentia.