Лидия Чарская - Гимназисты

Черноглазый «Мурза» бегал за ним по пятам и гудел под самое ухо классного наставника:

— Василь Васильевич, я знаю одну хорррошую сказку. Жил на свэте мужык. Было у нэго трое сына: одын сын умен, второй сын так и сяк, а трэтый сын Собачкин дурак! Хорошая сказка!

— Я вас запишу за непочтительность! — неожиданно взвизгнул Купидон.

— Жарте… Все одно, через тры мэсэца я с вами кланяться нэ буду! Вот чэловэк!

И, сверкая своими черными глазищами, Соврадзе пошел на свое место, как ни в чем ни бывало.

В этот день нечестивые ариане праздновали полную победу.

Шавку «разыграли» под орех.

Бенефис удался на славу…

В субботу был урок русской словесности. Им и заканчивался восьмой и последний год гимназической жизни. Как раз приятная перспектива «заканчивания» пришлась на долю всеми любимого преподавателя русского языка, Андрея Петровича Рагузина или Божьей Коровки, по прозвищу гимназистов.

Нечего и говорить, что об ответах заданного не было и речи. Раскрытый томик Гоголя, принесенный Рагозиным с собою, лежал перед ним на кафедре, а «словесник» с неподражаемым искусством читал вечно юного и прекрасного творца «Мертвых душ». Всем он был давно знаком, незаменимый Гоголь. Все его читали еще в бытность свою «саранчою», но одинаковый восторг и неугасаемый интерес к тонкому художественному юмору и неожиданным, быстрым, как зарницы, поэтическим оборотам писателя-поэта, ни на минуту не прерывался в классе.

Ариане то дико и бешено гоготали на всю гимназию, то притихшие, зачарованные, уставившись глазами в рот чтеца, сидели, не двигаясь, чуть дыша, охваченные с головы до пят чарами неподражаемого таланта великого художника.

Но вот прозвучал звонок… Александр Македонский своей огромной ручищей распахнул дверь к «господам старшим», как он почтительно называл восьмых, и чтение прервалось. Исчезло очарование… Умчались чары… Будничная проза жизни заглянула в окно класса и напомнила о себе…

Учитель встал, еще не остывший от охватившего его самого поэтического восторга…

— Речь! Речь! — пронеслось по классу. — Андрей Петрович, вы должны нам на прощанье речь сказать… Конец ведь! — послышались молодые взволнованные голоса гимназистов.

— Правда, должен, — согласился учитель, — но после этого, — тут он кивнул значительно головою на томик Гоголя, — все покажется бледным, тусклым, некрасивым. Поэтому от речи я воздержусь… А вот скажу вам одно, братцы! Жили мы с вами восемь лет… Жили светло и дружно, душа в душу. Не ссорились и не скандалили и, мнится мне, любили друг друга. Поэтому расставаться мне с вами жаль. Славные вы ребята, не во гнев вам будь это сказано, и от души желаю вам успешно подвизаться и под кровлею университета, этой земли Ханаанской для каждого из вас. Прощаться я с вами не стану, потому что расставаться не хочу… Скажу вам еще: есть у меня три комнатки в Галерной Гавани, у черта на куличках, и есть старая кухарка Матрена и огромнейший самовар. Так вот, если когда с кем (всяко в жизни бывает) случится что… Ну, там туго насчет еды или крова придется — вали прямо, ребята, ко мне… Божья Коровка такому жильцу всегда рада будет! А теперь до свиданья, сорванцы! Не обижайтесь за такое название, родные вы мои, я вам в деды гожусь.

И добрый старик, смахнув слезу, почти опрометью кинулся из класса.

Трудно описать, что произошло в эту минуту у ариан. Под внешностью юношей, взрослых молодых людей, скрывались еще полудетские сердца, отзывчивые, чуткие на всякого рода проявление ласки. Казенное, официальное к ним отношение придирчивых и желчных преподавателей-формалистов еще более подчеркнуло весь гуманизм, всю симпатичность натуры старого словесника. Поэтому ничего не было удивительного, что ариане, как бешеные, точно по команде, повскакали со своих мест, и со счастливыми, растроганными, взволнованными лицами бросились за Божьей Коровкой. На пороге его догнали…

— Андрей Петрович, родной!..

Двадцать пар рук протянулись к нему… С ласковой осторожностью его подняли на воздух и вынеся в коридор, начали качать, дружным хором напевая:

— Слава Андрею свет Петровичу, слава!

Мягко и нежно чуть подбрасывали сильные молодые руки тщедушную худенькую фигурку старого учителя… Мягко и нежно звучали молодые голоса… И сияли ласково жаркие молодые очи…

Наконец бережно опустили на пол Божью Коровку.

— Вот чэловэк! Вэк тэбя не забудем, душя моя! — совершенно забывшись, горячо выкрикнул Соврадзе, всегда пылкий, необдуманный и горячий, как никто.

— Вы такой особенный! Такой дорогой! — звенел чахоточный голос Флуга, и черные еврейские глаза юноши с немым обожанием впивались в старика. А старик-словесник сам казался не менее растроганным, нежели его юные друзья. Он пожимал руки, кивал и улыбался направо и налево.

Наконец выбрался из тесного круга своих рьяных почитателей и, взволнованно крикнув: «До свиданья, друзья! На экзамене свидимся!», — исчез за дверью учительской.

— Шут знает, как хорошо! — вырвалось из груди Миши Каменского, — кажется, весь мир бы обнял одним размахом!

И его блестящий молодым задором взгляд обвел товарищей.

— И Шавку даже? — со смехом спросил кто-то.

— Ну это, брат, маком! — засмеялся Миша. — Этот номер не пройдет!

— А вот и он, господа!.. Легок на помине.

— А что если… Давайте его качать, братцы!

— Жарьте!

— Только по-особенному.

— Ну само собой!

— Эх-ма! — И, быстро перемигнувшись лукаво и значительно, вся орава ариан в один миг окружила показавшегося в эту минуту на пороге учительской преподавателя латыни.

— Данила Дмитриевич! Прощайте! Навсегда! На экзамене только увидим! За все спасибо! — полетело со всех сторон на Шавку недобрыми, сдержанными, недоговаривающими чего-то голосами.

Он подозрительно покосился… Желчное лицо его вызвало какое-то подобие улыбки.

— Прощайте, госпо…

И не договорил… Десятки рук подхватили его и высоко подбросили кверху. Подбросили и приняли на… кулаки. Потом еще и еще… Снова подбрасывали и принимали… Латинист летал, как мячик, в воздухе… Вверх и вниз… Вниз и вверх… Только фалдочки развевались, да побагровевшее от бессильного гнева и боли лицо мелькало то вправо, то влево…

А молодые, странно спокойные голоса выводили «славу».

Измятый, избитый толчками, Шавка взлетал все выше и выше. И плохо бы пришлось злополучному преподавателю, если бы, на его счастье, не показался на конце коридора инспектор в сопровождении Купидона, оба вооруженные гимназическими кондуитами и карандашами.