Сергей Хитун - Дворянские поросята

Китайский патруль привел меня в ямынь. Там я рассказал китайским чиновникам все, как было. Они были сконфужены. Я судил об этом по их деланным улыбкам в мою сторону, переглядываниям и перешептываниям. Но все же, по окончании моей исповеди, меня отправили в эту тюрьму. Я здесь уже три недели. Они могут расстрелять меня в любой день, потому что я остался единственным свидетелем истребления ни в чем неповинных людей китайскими солдатами и преступной небрежности китайских властей".

- Вас же, - продолжал Федор, - арестовали по подозрению, что вы - остатки дивизии того генерала. Китайцы решили, что он послал вас в качестве шпионов, а женщины и дети - это, чтоб придать вашей группе вид мирных беженцев.

Один из тюремного персонала, монгол, горячий патриот и ненавистник китайцев, помогает мне держать связь с Фаней. Она все еще в Урге и старается помочь мне и, я уверен, также теперь и вам.

В эту ночь из нас никто не спал.

Весь следующий день мы пробыли без пищи и питья. Исповедь Федора окончательно убила все наши надежды. Преобладало молчание, изредка прерываемое малозначащими словами.

Бушевавшая снаружи метель усугубляла мрачное настроение заключенных, чувствовавших свою обреченность.

Второй день утром в коридоре раздался шум и и громкие голоса; это вывело нас из оцепенения.

Мы все молча сгрудились к двери. Кто-то из стариков молился.

- "Хорин хайир" (двадцать два), - прокричал тюремщик и, отомкнув нашу дверь внес деревянное ведро горячей воды и небольшой мешок муки. Каждый из нас получил по чашке горячей воды и по горсти поджаренной муки (толкан). Если смешать горячую воду с мукой, получится жидкая кашица. Она и была нашей ежедневной пищей.

Вечером давали только ведро горячей воды. На третий день тюремщик вызвал из нашей камеры "четверку" - сибирского фабриканта и его трех молодых спутников. Вне себя от радости, они пытались запомнить все мольбы и просьбы остающихся.

Прошел час, и мы, возбужденные этим радостным событием, все еще продолжали обсуждать его возможные последствия.

Как вдруг, под звон и лязг цепей, наша "четверка" была втолкнута обратно в камеру. Каждый из них был скован по рукам и по ногам.

Их лица были искажены от внутренних страданий, их трясло, как в лихорадке, они всхлипывали и стонали.

Пораженные их горем, мы как окаменели...

Первым пришел в себя сибирский миллионер-фабрикант. Дрожащим голосом и прерываясь, он нам рассказал, что пока их заковывали в кандалы, китайский чиновник грозил кулаком перед носом у каждого из них, выкрикивая: "Урянхай русский человек" (он брал себя за горло) "китайский человек". Это значило, что русские душили китайцев.

Сразу же обратясь к сибирскому интеллигенту - Федору, мы получили объяснение.

В 1912 году в Урянхае русские поселенцы, в большинстве своем уголовные преступники, отбывшие тюремное наказание, во время спора о границах полей с китайскими колонистами, поголовно их вырезали.

Китайцы это, конечно, не забыли и восемь лет спустя отомстили на нашей несчастной "четверке".

Дни шли за днями. Мы получали порцию муки по утрам, глотали липкую кашицу, не замечая ни вида ее, ни вкуса. Затем следовало обязательное и довольно долгое занятие - истребление вшей.

Бесполезные жалобы и ворчание сменялись мечтами и надеждами. Часть нас сидела на полу, часть стояла, прислонившись к стенам, жалуясь друг другу на холод, грязь тюрьмы, на несправедливость китайцев.

Кто-нибудь из нас вспоминал, с глубоким вздохом, те вечера, когда мы еще свободные, счастливые, сидя у костра, ели такие вкусные, поджаренные лепешки, янтарный суп из молодого барашка и запивали чаем, по-монгольски, с молоком яка.

Это было сигналом к тому, чтобы воображение узников начало изощряться в самом подробном описании любимых, лучших аппетитных кушаний, их вида, запаха и вкуса.

Исхудавшие и ослабевшие от голода и жажды, мы холодные, грязные, лохматые, с горящими глазами обсуждали воображаемые сытные обеды, которые были перед нашими глазами так же близко, как и мираж в песках пустыни.

А в пять часов вечера опять раздавалось "Хорин хайир" и тюремщик вносил ведро с горячей водой.

С наступлением темноты, страдающие от жажды, негромко просили у монгола за окном: "Угочь, угочь!", и он бросал в камеру снежки. Кто сосал этот снег, а кто им умывался.

Зимние дни коротки. Темнота в камере наступала как только солнце спускалось за двадцатифутовый частокол, окружавший тюрьму.

Была выработана система укладки спать: ноги одного лежат на ногах его соседа и только до полуночи, затем положение меняется и остается таким до утра.

Закованные в цепи, фабрикант и его спутники, занимали много места, потому что никто не мог выносить неудобства и тяжести их цепей на своих ногах, к тому же, они, обремененные этим грузом, ворочались и метались во сне.

Чтобы сэкономить место, "параша" подвешивалась на ночь к решетке окна и закрывала единственный доступ свежего воздуха.

По истечении трех недель, Федор обрадовал нас, сообщив, что Фаня уговорила местных русских колонистов посылать нам в тюрьму продовольственную передачу. Разрешение от китайских властей обещано, но пока не дано.

Прошел месяц. Однажды вечером наш друг-монгол внезапно появился в окне и, бросив в камеру буханку хлеба, исчез в темноте.

Завесив окно тряпками, мы зажгли единственный огарок свечи и, возбужденные, ждали дележа.

Когда полковник Ф. разрезал хлеб, то внутри нашел записку:

"Нас, женщин и детей, освободили три недели назад благодаря настойчивым хлопотам нашего дорогого друга-Фани; она упросила представителей иностранных торговых фирм в Урге посетить вас в тюрьме, надеясь, что это повлияет на китайцев и заставит их, если не освободить вас, то хоть улучшить условия вашего заключения".

Хлеб разделили; его медленно и долго жевали и, потом, подбодрившись, обсуждали приятные новости.

Но дни шли за днями, не принося нам ни перемен, ни новостей. Один за другим, одиннадцать из нас заболели. Распростертые на холодном полу, они бредили и метались, и отняли у нас еще больше места. Нам пришлось спать сидя.

В некотором отношении мы им завидовали: человека с высокой температурой вши не тревожат. К тому же больные в бреду наслаждались свиданиями с родными и вкусными обедами и, конечно, не беспокоились о будущем.

Болезни, холод и мрак согнали бы нашу недолговечную бодрость навсегда, если бы не пример выдержки и мужества полковника Дроздова; он был терпелив и спокоен как всегда, несмотря на незаживающую рану в боку.

- Унывать нечего, пока у нас есть наш ангел-хранитель Фаня, - приговаривал он, промокая полуодервеневшим шерстяным чулком гной из раны между выпиленных ребер.