Сергей Хитун - Дворянские поросята

Я выползаю на четвереньках из землянки на китайской земле навстречу весеннему солнцу. Распухший язык принуждает к молчанию, ноги полупарализованы, но я оживаю после сыпняка.

Полторы тысячи верст на верблюдах к такому далекому сердцу Азии, к так манящей и желаемой Урге, где наступит конец скитаниям и начнется свободная, мирная, "штатская" жизнь...

Арест, и тюрьма в Урге. Тяжелое обвинение. Мы, якобы, остатки разбитого и отогнанного от Урги отряда барона Унгерна... 104 дня в монгольской темнице. Взятие Урги Унгерном и наша свобода, но... опять военная страда.

Наплывала нестерпимая тоска и страх перед неведомым будущим... Я лежал и старался... не думать ни о чем...

Вдруг из-под крыши внизу раздался страшный человеческий крик, заставивший вскочить нас троих... Крик перешел в визг по мере того, как удары становились чаще, громче, сильнее. Мы застыли в ужасе.

"Будем ли мы следующими? - пронеслось у меня в мозгу. - О нет, только бы не это!".

Резкий крик перешел в плачущий, просительный, умоляющий, а затем затих. Только слышны были глухие голоса.

Следующее, что до нас донеслось, это был звук приставляемой лестницы к нашей крыше. Это согнало нас в кучу, как пригнанный скот на бойне. Мы обнялись и передавали дрожь друг другу.

На крышу поднялся молодой монгол в мятой шелковой куртке. Он дрожал, всхлипывал и изредка икал. Его лицо было покрыто полосами грязи, в одной руке он зажал свою остроконечную шапку с павлиньим пером, а другая поддерживала его спадающие штаны.

Дав ему немного времени, чтобы успокоиться после порки, Николаев узнал искреннюю исповедь молодого князя. Барон назначил его представителем группы молодых монгольских князей, распространявших его новые идеи о восстановлении независимой, новой, воскресшей Монголии и его призыв к монголам о помощи людьми и провиантом в борьбе против большевиков.

Князю был дан автомобиль с шофером. Голова вскружилась у обрадованного такой почестью молодого монгола. Не удержавшись от некоторых соблазнов жизни, он напился ханшина и "закуражился". Приказав шоферу целый день ездить по улицам Урги, он сам сидел в обнимку с монголкой, а в другой руке держал древко с желтым флагом с Чингиз-ханской свастикой на нем.

Приказ взбешенного Унгерна был: "всыпать" провинившемуся князю 50 ударов древком этого самого желтого флага и вытрезвить на крыше. Мы, Николаев и я, были глубоко уверены в том, что нам тоже не миновать бы порки ташурами, если бы не было недостатка шоферов в Дивизии... После порки наказанный не мог сидеть шесть недель.

Рассвет застал нас на ногах, трясущимися от холода. Вся крыша была покрыта инеем. Внизу на кухне китаец повар разводил огонь. Он вышел и, точно считая нас, молча посмотрел на нашу жалкую группу, потом скрылся.

С нашей крыши вид был один и тот же, как вправо, так и влево: плоские земляные крыши, китайские пагоды, задымленные верхушки юрт. С гребня нашей крыши была видна часть главной улицы и выходящий на нее узкий переулок.

Николаев вдруг вздрогнул, вспрянул и заволновался. Вдали на деревянном тротуаре переулка стояла его жена и шестеро его детей. Они глядели печально на своего отца, который, стыдясь этой унизительной формы наказания, сдержанно и застенчиво махал им рукой, а его жена плакала, платком вытирая слезы.

Когда я отвернулся, чтобы не видеть этой удручающей картины, я заметил, что китаец-повар украдкой швырял куски хлеба и холодный картофель к нам на крышу. Он исчез сразу же, услышав чей-то кашель в соседнем дворе. Фейерверке подобрал картофель и хлеб и, разделив их на четыре части, сказал:

- Этот китаец-повар хороший парень! Он это делает каждый день. Вечером он ставит на крышу чайник с горячим чаем. Нам, сидящим здесь, не полагается ни пищи, ни питья, и если его поймают, то ему не миновать порки ташурами.

"Какие бывают различные китайцы - промелькнуло у меня в голове. Китайцы, которые нас, невинных, били, морили и гноили в тюрьме, так не похожи на этого самоотверженного повара, втихомолку подкармливающего совершенно чуждых ему белых людей".

Мы ели лежа, закрывшись шкурами. День тянулся. Мы сидели, стояли, ходили кругами, заглядывали во двор, где жизнь шла своим чередом, и прятались за кирпичную трубу, как только замечали, что кто-то смотрит на нас снизу. Нам было стыдно встретиться глазами с кем бы то ни было: будь то глаза любопытные, насмешливые, сочувственные или угрожающие.

Молодой князь спал, вздрагивая, всхлипывая и вскрикивая во сне. А мы - в который раз - обсуждали наше несчастье и ругали маленькую электрическую лампочку.

Вечером семья Николаева опять выстроилась в переулке. Поджав губы, со скорбным лицом, он помахал им рукой, как бы извещая, что он жив и все еще на крыше.

Когда стемнело, китаец-повар с ловкостью жонглера поднял на бамбуковой палке с гвоздем на конце горячий чайник и поставил его на нашу крышу. Затем он бросил несколько китайских пышек, которые мы быстро подхватили прежде, чем они скатились вниз. Пили чай по очереди, обжигая губы, рот и горло - прямо из носика чайника, в надежде зарядить теплом тело на предстоящий ночной холод. Пышки рассовали по карманам с тем, чтобы съесть их безопасно под покровом ночи.

Ночью, когда мучительные переживания нашего унизительного ареста были особенно остры, я думал о бегстве... С крыши на крышу можно было пройти через весь город, так тесны были одноэтажные постройки в Урге. Но вспомнил судьбу бежавших "недовольных шестидесяти", зная, что белый беглец всегда будет выдан монголами, которые это сделают из благодарности Белому Хану - генералу Унгерну, освободившему их от китайцев и посадившему их живого бога Ху-тухту снова на монгольский престол.

Я лежал, накрывшись вонючей овчиной, глядел в беззвездное ночное небо, слушал унылый, протяжный и гулкий вой тысяч и тысяч собак и думал: когда же будет конец нашему наказанию? Прощал ли барон кого-нибудь когда-либо и оставлял ли провинившегося без наказания? Ну да, прощал. Я вспомнил поездку пяти автомобилей на фронт, под Кяхту, когда все пять "вышли из строя". Несмотря на угрозу Унгерна смертью Мит-у, если хоть один из пяти не дойдет, Мит-н жив и здоров и по сей день. Я передал это двум другим, с упованием и надеждой на скорое освобождение. Николаев угрюмо молчал. По каким-то причинам его семья больше не появлялась на тротуаре в переулке.

Степан (так звали фейерверкера) пожевал губами, почесался здесь и там, оглянулся в сторону двора, затем на храпевшего невдалеке князя и пододвинувшись вплотную к нам двоим, зашептал своим простуженным голосом, который сипел и шипел как осенний ветер:

- Вы, братцы, новички в нашей Дикой Дивизии. Я же попал в нее у города Акши, откуда начался захват Монголии бароном. Я участвовал во всех удачных и неудавшихся налетах, наступлениях, победах и поражениях. Я знаю, чем "дышит, живет и действует" отряд, его начальники и сам барон. Но все же мне неоднократно было сказано, что я не подхожу "по духу" Дикой Дивизии... Как же это подойти? У барона его дивизия составлена из русских, татар, монголов, бурят, чехар, тургутов и китайцев. Ими командуют свои офицеры, произведенные бароном из своих казаков, урядников, старшин. Для них его воля - закон. Японский отряд был подчинен японскому подполковнику Хироя-ма. Они ушли до взятия Урги, а чехарский отряд для связи был под командой русского еврея из Харбина В... Ну куда ж мне было подтасовываться в такую разношерстную, разноцветную "семью"?..