Лидия Чарская - Газават

— Да, не подоспей наши, искромсал бы тебя этот разбойник и кусков не собрали бы, — сурово произнес Полянов. — К счастью, второпях нанес удар… Не опасно…

— Убили его? — поинтересовался Миша.

— Какое! Удрал со своей оравой. Только и видели… Ну да рано или поздно поймаем, не минует своей судьбы…

— Ах, Алексей Яковлевич! Если бы ты знал, какую роль сыграл в моей судьбе этот человек… А в плену…

— Ну ладно, ладно! После расскажешь, а пока смирно лежи и поправляйся хорошенько. Да вот еще: способен ты выслушать без волнения радостную весть — тогда слушай.

Тут Полянов быстро встал со стула, на котором сидел у постели больного, и произнес официальным тоном, со странно изменившимся лицом:

— Подпоручик Зарубин! По приказанию государя императора главнокомандующий и наместник края приказал вручить вам орден Св. Георгия за храброе и успешное отбитие штурма Н-ского укрепления в деле 10 июня 1856 года.

И с этими словами он приколол к забинтованной груди Миши маленький белый крестик на пестрой полосатой ленточке.

Сладкий туман разом застлал глаза молодого офицера… Теплая волна подняла его на своем мягком гребне и снова осторожно опустила в какую-то пенящуюся розовую пучину… Сквозь этот туман он только видел официальное строгое лицо Полянова и такой же беленький крестик, как и у него, Миши, прицепленный к груди коменданта, — крестик, которого он не разглядел вначале.

Безумная радость охватила молодого человека… Он — Миша Зарубин — георгиевский кавалер! Признанный всеми и отличенный герой! О Господи! Если бы ему суждено было вынести не неделю, а целые годы плена и скитаний, какие он вынес только что, он бы безропотно покорился им, лишь бы достичь этой высокой чести!

Да полно! Не сон ли это? Может быть, сон только, а проснувшись, он снова увидит над собой искаженное лицо Гассана и занесенный над ним чеченский кинжал…

И Миша инстинктивно схватился за грудь дрожащими руками…

Нет, не сон! У самого сердца висит он, дорогой, желанный беленький крестик! И по лицу Полянова, преобразившемуся снова из официального начальнического лица в дружеское, умиленное и родное, видно, что не сон это, а правда.

— Молодец! Заслужил! Я видел, как дрался при штурме! Не мог не донести по начальству. Поздравляю! — отрывисто говорит добряк-комендант, незаметно смахивая непрошеную слезу с ресницы, и горячо, по-братски обнимает рыдающего от счастья Мишу. Потом, быстро нахмурившись, точно вспомнив что-то, добавляет прежним строго официальным тоном:

— А за самовольную вылазку и ослушание начальства я подвергаю вас, господин подпоручик, трехдневному аресту на крепостной гауптвахте…

На кровле одной из саклей небольшого горного аула Карата среди груды подушек, бурок и одеял, на нескольких циновках, сложенных одна на другую, лежит больной.

Тихий душистый вечер ласково веет над ним… Золотые лучи солнца, уже готовые угаснуть, освещают исхудалое лицо больного… Один из них проник в черные, слипшиеся от пота кудри и серебрит их, играя ими… Нежный, едва уловимый горный ветерок дохнул в лицо больного, скользнув по его исхудалым щекам и резко выдавшимся скулам.

Солнце заходило… На верхушку мечети вышел мулла и прокричал свой обычный призыв к вечернему намазу.

Больной тяжело вздохнул и открыл глаза. О, какие это были глаза! Целое море страданий, безысходных и мучительных, как смерть, таилось в них!..

По этим глазам только и можно было узнать прежнего Джемалэддина, — так сильно изменили его горе и болезнь.

Около года тому назад он еще не терял смутной надежды, что отец уступит его советам и помирится с русским царем.

Но в тот памятный день, когда он освободил Мишу из когтей Гассана, у него была продолжительная и тяжелая беседа с отцом.

Роковая беседа!

О, он никогда ее не забудет! Никогда!

Шамиль, узнав о спасении и бегстве пленного, стал упрекать Джемала за его приверженность к русским и за измену родине.

— Нет! Нет! Я не изменник, отец! — вскричал он тогда. — Я люблю и тебя, и мой жалкий, дикий народ… Но я не могу, отец, оставаться слепым, как все вы, чтобы не понять, как необходимо нам пустить в наши горы русских… Они откроют нам путь к просвещению, научат нас цивилизации, сделают из нас культурный народ… Гляди, отец, ты устроил литейные заводы; но твои пушки разлетаются в щепки от их ядер, в то время как их орудия несут нам гибель и смерть… А твое войско?.. Твой низам, эти конные и пешие воины, разбегающиеся в минуту опасности и не слушающие начальства?.. Разве можно воевать при таких условиях!.. Полно, отец! Помирись с русскими… Вышли белый флаг русскому царю, благо уполномоченный являлся с переговорами из Бурунтая от князя. [109] Князь Орбелиани, посылавший предложение сдаться. Помирись с белым падишахом, отец, пока есть время и не вся еще Чечня отложилась от тебя. Ведь русский царь ничего от горцев не требует: ни перемены их веры, ни их аулов и саклей, желает только, чтобы они признали власть России над собою и вели мирную, спокойную жизнь…

Молча выслушал Шамиль эту пылкую речь Джемалэддина.

Грозно сдвинулись его седые брови. Судорога прошла по лицу. Что-то странное, непоколебимое и жестокое отразилось в нем, когда он спросил сына, усмехаясь недоброй усмешкой:

— Слушай, ты, темный ворон, накликающий беду, сколько тысяч туманов [110] Монета горцев, равняющаяся десяти рублям. получил ты от белого падишаха за предательство старого Шамиля?

Джемалэддин весь вздрогнул от оскорбления. Потом, с трудом удерживаясь от резкого ответа, он сказал:

— Отец! Я не изменник и не предатель, повторяю тебе, я желаю блага тебе и нашему народу. Если ты не примиришься с русскими, тебя ждет гибель… Пойми, отец! Вся Чечня, весь Дагестан уже кишат изменой. Наш народ чувствует силу и правду на стороне русских и идет к ним.

— Ты христианин? — сурово нахмурив чело, спросил сына Шамиль.

— Клянусь, нет! Я исповедую религию моих отцов и свято чту Магомета!

— Но ты говоришь, как христианин, больше того, как враг! Я же отвечу тебе, как истый слуга пророка: я проклинаю урусов и объявляю им новый газават! Я подниму все, что осталось мне верным, и, клянусь бородою пророка, мы не раз еще омоем наши кинжалы в нечистой гяурской крови!.. А ты ступай! Ты не наш! Не место тебе при имаме. Ты урус душою. Они отняли тебя от нас… Ты не сын мне больше… Я не знаю тебя!..

Целый год прошел с этого разговора, целый год живет в Карате сосланный сюда отцом Джемалэддин. Целый год он не видел ни отца, ни братьев. Никто не смел навестить его, боясь навлечь на себя гнев имама. С переселением сюда Джемал потерял последнюю нить связи с Ведени, вместе с тем последнюю надежду примирить с русскими отца.