Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

неотъемлемую часть, часть существа вернет сосед

чушковский, вор и зэк, Олежка Сыроватко, Сыр.

Вчера, буквально на часок к родителям заехал. С

отцом сидели в доме, толковали о письмах дяди Иона, о том,

что ехать надо, ехать:

— Ты подожди, отец, ты всю дорогу так,

разгоношишься, не остановишь. Подумать надо…

— Что тут думать…

Был на машине, первача не стал, но мать уговорила

варенников поесть. Сама копалась в огороде, вдруг заходит.

— Там Сыроватко младший во дворе. Не выйдешь,

спрашивает?

Вышел.

— Ну, здравствуй.

— Здравствуй.

Разговор не клеился, прошли меж грядок до теплицы

и там, в малиннике, достал Сыр сверток из кармана и, фиксы

звездочкой подмигивая, развернул.

— Где взял?

— Не важно, взял и все.

— Нет, ты скажи.

— Швец проиграл в ази. Азартен, а дурак, царевский

послед, знаешь? — и ухмыльнулся Сыр и цыкнул, — а я ведь

никогда тебе не верил Цура, вот знал и все, что у тебя

хлопушка покойника осталась.

— Продай.

— Зачем, я так тебе отдам.

— Отдашь?

— Конечно, не чмо же я какое, земляк на земляке

сидеть не должен, так ведь? И я тебя по шерсти, и ты меня не

станешь обижать. Да мне-то самому и ничего не надо. Ты

помоги Витальке Варгашеву, Витальку помнишь, Серегиного

брата, ну, так он участковым тут в Чушках, хороший парень,

да малость залетел по пьянке, теперь вот хочет в школу

высшую милиции, а ходу нет. Ты бы помог парнишке с

рекомендацией. А пушку — забирай, бери, бери, и мне

свободней, и тебе потеха.

Спокоен был, как в тире МВД, откинул барабан,

крутнул, вернул на место, в пустынный коридор

начальственного вышел этажа и по мохнатому ковру в торец,

защелку потянул двери стеклянной — пошла, пошла милашка.

Здесь лестница пожарная, балконы с дырками в решетке

половой, спустился до ветвей черемухи и спрыгнул на траву.

Кружок по склону дал и, точно рассчитав, поднялся к тем

кустам, березам, что у клуба.

Всего лишь пара метров до швец-царевского корыта.

Двумя руками поднял, проигранный Вадюхой-доктором, а,

впрочем, разница какая, подонком, негодяем, кольт и на изгиб

ствола подруги белой опустил.

Блин, ночью в чаще собирался пошмалять, но днем

то, днем-то, ясна-песня, веселее.

Что ж, знатная субботка выдалась. Ну, просто

заглядение.

— Ты только полюбуйся, — пассажир толкнул водителя,

— ниче дает!

Действительно, под сизою сиренью фонарей-очей

Советского проспекта девчонка шла, красуля длинноногая,

баскетболистка, по центру правой серой полосы, вдоль синих

окон, желтых стен, лепнины красной и неоновых партийных

букв по направленью к площади с чугунным монументом. Ее

качало, уводило силой вражьей с белого пунктира, но шла,

настырная, упрямо, держалась середины, лишь на мгновенье

замирая, останавливаясь, чтобы головку запрокинуть и

поднести сосуд к губам. Пустой, увы, пустой, прозрачный,

круглый и холодный.

— Садись, подбросим… Куда тебе, веселая?

— Прямо. Строго прямо.

— А что за праздник, девушка? Гуляем почему?

— А в Питер еду. Еду в Питер на той неделе.

1991–1995