Иван Гончаров - Письма (1857)

На другой день приезда пробираюсь к Пале-Роялю и вдруг сталкиваюсь с Кореневым. Он и сегодня был у меня: мы живем в двух шагах друг от друга, но видимся редко. Он спешит осматривать окрестности, а я всё пока смотрю в Париже. Меншиков здесь, и Никитенко тоже, но я его не видал. Объехал и обегал я разные части Парижа, чуть не влез на колокола Notre dame de Paris, но и снизу можно видеть, что Quasimodo было где отражать осаду. Был в Jardin des Plantes, в Hotel des Invalides etc. etc. etc. Был в театрах, двух, и по обыкновению не мог высиживать пиесы до конца. В театре ново для меня только то, что для каждой, самой маленькой роли, есть своя специальность, да еще разве шум, гам, вообще поведение публики, особенно верхней, во время антрактов. Мальчишки, блузники кричат, показывают с одной стороны на другую кулаки etc. etc., сущий базар. Меншиков подзывает меня в Марсель и оттуда в Венецию, я обещал, но, кажется, не поеду. Устал от всего на свете и особенно от любопытства. Может быть, недельки через полторы уеду через Брюссель, Берлин и Гамбург в Дрезден. Там тихо, могу окончить последние две главы и, может быть, пробегу начало романа, которого ни разу не прочел. А Вас прошу повидаться с Дм[итрием] Дм[итриевичем] Маркеловым и попросить, не может ли он устроить, чтобы, когда я приеду в Варшаву или Тауроген, в начале октября, начиная с 1-го по 7-е число, мне тотчас дали место в почтовой карете. Я потому назначаю два места, что, может быть, Тургенев поедет к тому же времени в Россию, и мы сговариваемся вместе, хотя мне нужно собственно ехать через Варшаву, потому что там у меня оставлена теплая шинель, и оттого вернее, что я поеду через Варшаву, если даже отправлюсь в Венецию: там через Вену мне еще ближе.

Кланяйтесь Майковым, Юниньке etc. Сейчас Коренев показывал мне письмо от Старика и очень доволен.

Прощайте, милый сын, через недельку справлюсь на почте, нет ли от Вас письма, перед выездом отсюда справлюсь опять, а потом и уеду: не моя вина, если без меня придет. До свидания.

Ваш Гончаров.

Здесь персики с кулак и по гривеннику: доктор мне позволил есть их, но до груш и до винограда я еще не касаюсь.

Париж сделал на меня меньше впечатления, нежели Лондон: меньше шума, меньше блеска и роскоши. Но все-таки поразительно. Вчера был в Лувре и с полчаса в удивлении просидел перед Венерой Милосской, [14] Далее одно слово жирно зачеркнуто. — Ред.

Париж, 25 августа / 5 сентября.

Вот уж полторы недели, как я живу в Париже и не замечаю, как мелькают дни, не оттого, чтоб было очень весело, а оттого только, что всё делается здесь очень вертопрашно. Народу много, улиц много, магазинов слишком много, театров много и русских много, так что встанешь утром, оглянешься всего раза два-три вокруг и день прошел, и франков сорок-пятьдесят тоже прошли. Я изъездил и еще больше исходил значительно Париж, осмотрел всё, что велят смотреть путешественнику, то есть был у Notre Dame, в Hôtel des Invalides, в Лувре и Тюелери, в Champs Elysées, в Bois de Boulogne, bal Маbille, Prés Catelan — и еще с большей охотой проникаю на собственном экипаже в старый Париж, за Сену, захожу на рынки, в лавчонки и делаю верст по семи в одну прогулку. Подо мной живут Боткин с сестрами, Фет, вчера уехал в Диепп Коренев; Меншиков, Никитенко с женой в двух шагах. Вчера я был с ней в Théâtre Français, думал видеть Вашего старого идола Брессана, но он не играл. Путешествовать я терпеть не могу, но люблю приехать куда-нибудь и жить. Я бы жил в Париже, если б была какая-нибудь возможность заниматься, но об этом и думать нельзя: с утра тянет на улицу, смотреть, бегать, слушать — выйдешь и до полуночи не воротишься. От этого я хочу поехать в Дрезден и поселиться там до октября, дописать последнюю главу романа или две-три сцены и выработать, что успею, из написанного. Я читал Тургеневу и Боткину: Тургенев слышал только начало, он уехал в имение Виардо, а Боткин слышал всё и очень тонко понял, что я хотел выразить. Он предсказывает успех, но все мы трое решили, что за отделкой работы много.

Удивительно — веселый и нецеремонный этот город Париж: кто что хочет, тот то и делает. В Мариенбаде было гораздо чопорнее, дамы не смели выйти без шляпки в самую уединённую прогулку, а здесь кто как хочет, никто не обращает внимания. Тургенев середи белого дня пришел ко мне в туфле на одной ноге и на веревке привел собаку. Я было купил шляпу, перчаток, да как посмотрел на других, так и хожу теперь в белой мягкой шляпе и без всяких перчаток. Словом, с этой стороны хорошо. Но что за наряды для дам, что за дешевизна. Шерстяные платья просто даром дают, даже еще приплачивают, чтоб только брали. В самом деле, Боткин послал каким-то родственницам по два платья, каждое по 17 франков, и — прелесть. Что же, если дать по 30, по 40 франков? Купил бы я вам с Старушкой, но ни за что не повезу: две-три таможни остановят меня. Есть еще кружевные воротнички и рукава: смотрю на них сквозь стекла, написано 25, 30 франков: ну, как бы не купить. Да годятся ли они, хорошо ли, тонко ли это, носят ли — решительно не знаю. Сестры Боткина покупают всякую дрянь, им всё хорошо. Спрошу жену Никитенко, и если она одобрит, то куплю. Я нашил себе пропасть платья и не знаю, как повезу: чемодан премаленький.

Но вообще Париж не вполне удовлетворил меня. Он, во-первых, показался мне пуст, потом в нем меньше, нежели я ожидал, оригинального, своего. Это и все говорят, оно и понятно. Теперь всё сравнивается, всё принимает один цвет, благодаря современной скорости — печатать, ездить. Париж — тот же Франкфурт, Дрезден — Петербург, только большой, Лондон — тот же Париж, только — тоже большой. На нашей памяти сколько старых домов исчезло в Морской и на их месте воздвиглись ряды новых, высоких как горы, прямых, однообразных чудовищ, заслоняющих небо и солнце? Это не мы выдумали эти дома: они в Лондоне и здесь сжили со свету старые стены и дома и как будто лагерем заставили все улицы, едва оставив место церквам. За Сеной я видел целые кварталы, обращенные в груду развалин: это всё старое, на их месте начинают вырастать такие же дома, как в Морской. Во Франкфурте, в Дрездене, даже в Нюрнберге — всё то же делается, и вскоре вся Европа сделается одним Парижем или Лондоном, и на городах надо будет написать, как и на домах, нумера и стереть имена.

Мне хочется приехать в срок: то есть к 7-му октября, во-1-х, для того, чтоб не бранили меня товарищи мои, ценсора, а во-2-х, чтоб не захватил в дороге холод. Я не говорю, в-3-х — чтоб скорей увидеть Вас: это само собою разумеется. Но для аккуратного прибытия моего нужно содействие почтового ведомства, и потому я прошу Вас, мой друг, отдать прилагаемую записочку Д. Д. Маркелову и, сверх того, попросите Козловского и Средина, чтобы они устроили как-нибудь, чтоб мне непременно оставлено было в Варшаве место в почтовой карете, когда я туда приеду, а приеду я туда не позже 30 сентября, так что 2-го и 3-го окт[ября] мог бы выехать.