Рустам Ибрагимбеков - Парк

- Если ты имеешь в виду ту историю...

Ага, кое-что мы все же помним. Но как раз об этом-то говорить не хочется. И вообще нет никакого желания что-то ему доказывать; слишком многое пришлось бы ворошить. Да и смысла нет, его уже не переделаешь.

Сейчас последуют новые доводы, один убедительнее другого, укол за уколом, но плоть, в которую должны вонзиться эти иглы, уже утратила былую чувствительность. В конце концов имеет же право человек хоть раз в жизни поступить так, как удобно ему, а не кому-то или даже многим, будь они и правы тысячу раз! Может же он устать настолько, чтобы позволить себе не откликнуться разок на призыв к очередной жертве для общего блага.

Оставив его у кастрюли с кипящим хашем (он терпеть его не может и никогда не ел), иду к ребятам.

Алик спит. Писатель пребывает в горестной задумчивости. Счастливчик и Старик вспоминают о какой-то давней совместной вылазке на кабана. У них, действительно, многолетние дружеские отношения...

Странно, что он ничего не рассказал ребятам. Обычно он не отказывается от возможности привлечь на свою сторону общественное мнение. (Видимо, почувствовал, что на этот раз поддержки не будет).

Вот бы они удивились моему поведению, ушам бы своим не поверили. Ну что же, рано или поздно это должно было произойти. Раз, как выяснилось, каждый живет своей жизнью, то справедливо, чтобы это право распространялось на всех...

Домой попадаю в седьмом часу. Уже совсем светло. Карьер работает вовсю груженные камнем самосвалы идут один за другим; судя по многоголосому вою, работают все три камнерезных машины...

На этот раз Крошка подогнал свой автомобиль прямо к воротам. Стекло уже вставлено, вопрос с премиями утрясен, что же пригнало его в такую рань?

Выскакивает из машины... Вид опять очень встревоженный. Подойдя поближе, спрашиваю, почему не отдыхает перед ночной сменой.

- Это правда?

- Что?

- Говорят, этот... который диссертацию написал, твой друг?

- Ну и что? Отводит глаза.

- И отец у него какая-то шишка.

- Ну?

- Ребята говорят, что могут надавить на тебя... Навалятся со всех сторон и все!..

Входит вслед за мной во двор, но остается у ворот. Разговаривая, боковым зрением следит за машиной. Таинственное нападение на машину окончательно подорвало его доверие к людям: запутавшись в долгах, он столько водил за нос многочисленных родственников и друзей, что уже и сам мало кому верит...

Еле сдерживаю неожиданно возникшее раздражение. Понять причину не могу, но, несомненно, оно связано не только с ним, Крошкой.

- Там эксперимент какой-то? - продолжает он косить на машину.

-Да.

- Глупость какая-нибудь?

- Нет.

Его начинает беспокоить мой тон настолько, что он забывает о машине.

- И что там такое?

- Способ добывать больше нефти при тех же затратах. И без того не очень красивая физиономия его морщится а плаксивой гримасе.

- Что же нам тогда добычу срезают? Наоборот же получается - не больше, а меньше...

Очень хочется спать, глаза просто слипаются, но что-то заставляет продолжить этот в общем-то бессмысленный разговор - я-то знаю, что никакого эксперимента не будет.

- Это на нашем участке меньше, а на других будет больше. И по промыслу в целом тоже больше. Он искренне обижается.

- Почему это у всех больше, а у нас меньше? Ничего себе способ. Мы, значит, горим, а другие в полном порядке?

- Да, так получается.

- А почему именно мы?

- А почему другие? - бесстрастно любопытствую я, и он окончательно убеждается в том, что премию, на которую он так рассчитывал, мы не получим. И сразу же ударяется в демагогию.

- А где гарантия, что этот... как его... эксперимент получится?

- Нет гарантии.

Не могу понять причины все нарастающего раздражения. Уловив его, Крошка прекращает спор и что-то неуверенно бормочет под нос, глядя в сторону.

- Что?!

- Гарантии, говорю, нету, а мы должны гореть, - жалуется он кому-то невидимому.

И тут я почему-то взрываюсь:

- Да не будешь ты гореть! Не будешь! Пусть другие горят синим пламенем. Лишь бы у нас все было в порядке. Можешь спокойно ездить на своем автомобиле. Выпишут тебе премию. Не волнуйся.

Уезжает, сделав вид, что успокоился.

Не раздеваясь, вытягиваюсь на диване. Под головой вышитая мамой подушка. Вышивка крестиком - последнее ее увлечение...

Рано или поздно это должно было произойти. Нельзя сказать, что это была случайная встреча, скорее наоборот (хотя очень долго не хотелось себе в этом признаваться), - гуляя все свободное время возле дома Друга, просто невозможно было с ней не столкнуться.

Судя по портфельчику в руке и строго деловому выражению лица, она уже где-то училась.

- Ну, как жизнь? - интересуюсь вполне дружелюбно, подчеркивая полное отсутствие каких-либо обид и претензий.

- Спасибо, - голос звучит сдержанно, с достоинством..

- Что же ты даже не попрощалась?

Я все так же легок и ироничен в интонациях, ну, может, еще печален чуть-чуть, совсем немного, самую малость, как старый и добрый учитель, давно привыкший к проделкам своих учеников, - он же не очень огорчается, когда кто-нибудь из них списывает на контрольной! Поскольку она молчит, продолжаю дальше.

- В конце концов, ничего особенного не потребовалось. Элементарная вежливость. Хотя бы записка: "Прости, прощай, я люблю другого". Вот и все. Рыданий и истерик не было бы, я тебя уверяю. И насилия тоже.

- Я знаю...

- Тем более. И зачем надо было говорить, что ты меня боишься?

- Кому я сказала?

- Ты знаешь, кому ты сказала. После короткой паузы:

- Ничего я не боялась. Не хотела тебя видеть.

-Почему?

- Не знаю.

- Но, может, ты все-таки объяснишь свое поведение?

- Зачем?

- Ну как зачем? - Даже старый опытный учитель может растеряться а ситуации, когда накопленный годами опыт вдруг оказывается ненужным. - У нас же все-таки были какие-то отношения...

- Ничего не было, - тон откровенно враждебный.

- Как не было?! Да ты вспомни, что ты мне говорила!

- Ничего я не говорила, - смотрит в сторону.

- Ты!.. - Учителям не положено заниматься рукоприкладством, даже если очень хочется. - Совесть у тебя есть?

- Нет.

- Почему ты со мной так разговариваешь?

- Как?

- Ну, вот так. Будто я тебе враг.

- Мне надо идти, - делает движение в сторону.

- Подожди, - забыв о достоинстве, учитель иногда вынужден прибегнуть к просительным интонациям.

- Я опаздываю.

- Нам поговорить нужно!

- Зачем?

- Странно даже... ты считаешь, что нам не о чем говорить?

- Да.

- Ну ладно, раз так, иди. - Казавшийся вначале тяжким, но необдуманным поступок ученика оборачивается вдруг подлостью, и тогда учителю ничего не остается, как распрощаться с ним. Примирение, быть может, еще возможно, ибо безгранична доброта учительского сердца... Но если ученик уходит, ни разу не обернувшись, - разрыв неизбежен. Это единственное, что остается...