А Песков - Боратынский

I. РОДИТЕЛЯМ. 1806: нояб., 5 (?); нояб., 16(7). А.Ф. БОРАТЫНСКОЙ. 1812, дек. — янв. 1813; 1817: сент., 2–4; сент., 10-е числа (два письма); дек., 4; дек., 26–27; 1818: авг., 6; 1819: кон. марта — нач. апр.; 1822: июль, 20–21; 1823: сер. апр.; 1824: перв. пол. сент.; 1825: февр., 10; авг., 16. А.А.БЕСТУЖЕВУ и К.Ф. РЫЛЕЕВУ. 1823, сент. — 1824, янв. П.А. ВЯЗЕМСКОМУ. 1825: дек., после 7. Н.И. ГНЕДИЧУ. 1822: февр., кон. — март., нач. В.А. ЖУКОВСКОМУ. 1823: дек., не позднее 20–25; 1824: янв.; март, 5. И.И. КОЗЛОВУ. 1825: янв., 7; март, после 29 — апр., перв. пол. Н.М. КОНШИНУ. 1824: сент., вт. пол.; 1825: февр., 26. В.К. КЮХЕЛЬБЕКЕРУ. 1825: янв., ок. 25. М.Е.ЛОБАНОВУ. 1824: нояб. — дек. А.А. МУХАНОВУ. 1825: май, ок. 8-15. А.А. НИКИТИНУ. 1821: апр., до 13. Н.В. ПУТЯТЕ. 1824: окт., 11; 1825: февр., вт. пол.; март, вт. пол.; март, 29; май, 15; авг., нач.; нояб.; 1826: янв.; янв., ок. 19. А.С. ПУШКИНУ. 1825: дек., нач.; 1826: янв., 5-20. А.И. ТУРГЕНЕВУ. 1824: окт., 31; 1825: янв., 25; май, 9. С.С. УВАРОВУ. 1821: март, 12.

II. А.Ф. БОРАТЫНСКОЙ. Ок. 1806 (?) (три детских письма — Хетсо. С. 566–567); ок. 1811-12 (Мат. С. 41; о.д. — Хетсо. С. 703); 1812: апр. — нач. мая (с. 69–70); 1812: май, 30 (Мат. С. 23; о.д. — упоминание той же детали, что и в письме к братьям и сестрам от 30 мая 1812 — см. ниже — шпор, которые носил Ираклий); 1812: июнь, нач. (Мат. С. 24–25; о.д. — упоминание зреющей смородины); 1812: июль-авг. (?) (с. 71); 1813: янв. — февр.; февр., 23; март (все — Хетсо. С. 570–573); 1814: лето-осень (два письма — с. 8–9); 1814: июль (Мат. С. 26); 1815: ок. апр. (с. 82); 1816: март (?) (Мат. С. 26–27); 1816: июль-сент. (три письма из Подвойского: два письма — Мат. С. 27, 29–30; одно письмо — Хетсо. С. 578); 1818 окт. — дек. (два письма из Пб. — с. 112, 120). Богдану Андр. БОРАТЫНСКОМУ. 1811: май-июнь (С. 67). Богдана Андр., Екатерине Андр. БОРАТЫНСКИМ и Марии Андр. ПАНЧУЛИДЗЕВОЙ (?). 1814: дек. (Хетсо. С. 575; о.д. — упоминание Ираклия и Льва, находящихся в пансионе, — оба прибыли в Пб. осенью 1814). Богдану Андр. и Илье Андр. БОРАТЫНСКИМ. 1814-15 (два письма — Хетсо. С. 576–577). Екатерине Андр. БОРАТЫНСКОЙ. 1817-18(7) (Хетсо. С. 579). Екатерине Андр. БОРАТЫНСКОЙ или Марии Андр. ПАНЧУЛИДЗЕВОЙ. 1806–1811 (два письма — Мат. С. 80). Петру Андр. БОРАТЫНСКОМУ. 1816: июль-авг. (с. 100). МЛАДШИМ БРАТЬЯМ и СЕСТРАМ. 1812: май, 30 (Хетсо. С. 15). Н.В. ПУТЯТЕ. 1824: май, 24–25 (с. 256).

Василий Андреевич Эртель был родом из Пруссии и выученик Лейпцигского университета; в 817-м году явился в Петербург и к августу определился учителем немецкого языка в пансион при Царскосельском лицее, где служил — полтора года, с января 819-го вышел в отставку и занимался еще полтора года партикулярным учительством в благородных семействах. Возвысился он впоследствии: учил своему природному языку и родной словесности наследника — будущего Александра II, перевел на этот язык 7-й и 8-й тома карамзинской "Истории", сочинил французско-русский и немецко-русский лексиконы, председательствовал в комиссии по переводу на немецкий язык российского свода законов и проч. и проч.

Неизъяснимым образом в глазах потомков Боратынский стал и двоюродным братом Эртеля, чего, натурально, не бывало.

Так, здесь указано, что Боратынский приезжает уже известным поэтом в Петербург из Финляндии в то время, когда Пушкин пишет "Руслана и Людмилу". Тут что-нибудь одно: или Боратынский приезжает из Финляндии, а Пушкина уже нет в Петербурге, значит, дело происходит году в 821-м — 822-м; или Боратынский приезжает не из Финляндии, а из Подвойского, стихов еще не печатает, Пушкин сочиняет поэму, и, значит, события происходят в конце 818-го — начале 819-го года. Если избрать второе, то дяде Александру можно отчасти верить: все-таки из Подвойского Боратынский приехал лишь однажды, а из Финляндии впоследствии приезжал по меньшей мере семь раз — к 832-му году, когда напечатана "Выписка", конечно, Финляндия заслонила собой Подвойское для всех, кто знал Боратынского.

О хронологической путанице в памяти дяди Александра см. предыдущую сноску.

Финские болота содержат миазмы, которые в результате химического разложения дают азот и водород, что весьма подобно совершающемуся в Лете, и посему беспамятство объясняется весьма натурально. Из частного письма. (фр.).

Т. е. государю, министру и так далее! (Примечание Каразина.)

Если память не изменила Коншину, то, значит, действительно, определение Боратынского в Нейшлотский полк было подготовлено задолго до нового, 1820-го года.

Лутковский в ту пору был еще подполковником, В полковники он произведен осенью 1821-го.

На днях меня посетил один старичок полковник из так называемых Гатчинских, к слову о генерале Боратынском. — "Говорят, что у него сердце было доброе", — сказал я. — "Не доброе, сударь, — отвечал мне браво ветеран, — а ангельское!" (примечание Коншина).

Я пишу Боратынский, а не Баратынский; поэт всегда употреблял о и горячо всегда отстаивал честь этого о (примечание Коншина).

KB: Коншину было в 820-м году 27 лет, Боратынскому — 20.

Ибо гвардии повелено было в апреле выступить в наши западные губернии на место войск, двинутых за границу.

В отправлении Карамзина для путешествия по Германии, Франции и Англии в 1789 г. Иван Иванович отец автора меморий вместе с московскими друзьями своими принимал деятельное участие. (Примечание сочинителя воспоминаний.)

Самолюбивый сочинитель, однако, заблуждался: ей было в пору их знакомства около 27-ми (этого, впрочем, никто, видимо, кроме мужа да Александра Ефимовича, не знал).

Не ведаем, по недосмотру или намеренно он допустил до слуха нежных читательниц эту школьную двусмыслицу. Если намеренно — то зачем? Но мы и сами вправе спросить любезного читателя: а зачем в заключении повести "Бал" потребовалась эпиграмма на "Дамский журнал" Шаликова? зачем другое свое создание Боратынский назвал так, что тот же Шаликов, закрасневшись, не мог произнести его заглавия вслух? зачем на страницах помянутого "Бала" избранника героини зовут Арсением, хотя всем известно, что это имя принадлежит ее супругу, герцогу всея Финляндии генерал-адъютанту Закревскому? — Все сие из числа вопросов, на которые невозможно получить более внятный ответ, кроме одного: нет явления без творческой причины.

Смысл шутки был в том, что Сомов не служил нигде и, не имея чина, не имел никакого служебного мундира.

Рыбаки — это "Рыбаки", отменная по вкусу и исполнению идиллия Гнедича; в 822-м году она была по произведенному эффекту то же, что, скажем, через три года первая глава "Онегина". А прокаженный — это "Прокаженный из города Аосты", французская повесть Ксавье де Местра; Боратынский перевел "Прокаженного" на русский и, если не считать повести "Перстень", ничего более длинного в прозе он никогда не писал. Гнедич, видимо, споспешествовал тому, чтобы "Прокаженный" был напечатан.