Лидия Чарская - Т-а и-та

Нету обступают подруги. Ей поясняют всю суть дела.

Можно ли спать в такую ночь, когда у них появилась маленькая Тайна, крошечная дочка, внучка, племянница, и когда они все сразу стали мамами, бабушками, тетями, дедушками, когда начинается новая жизнь, полная тайны, прелести, очарования…

— Ах, mesdames'очки, как это хорошо! — внезапно оживляется и Нета, и вся ее сонливость исчезает мгновенно. — Только Комильфошке не надо говорить. Наша Савикова терпеть не может детей, рожков, сосок и пеленок.

— Да какие же рожки и пеленки, когда Глаше… то есть, Тайне, скоро исполнится пять лет…

— Ну да, конечно… Только Лулу Савикова и пятилетних детей не терпит.

— Ну так пускай она будет мачехой «Тайны», если так, — сердито решает «невеста Надсона» и декламирует с ей одной свойственным пафосом и увлечением:

— Тьфу! Тьфу! Тьфу! Пять типунов тебе на язык и вдвое под язык… не пророчь… — замахали на «Невесту» подруги, — с чего ты взяла, что у нашей Тайночки будет тяжелое детство?.. У нее любящий отец, столько теток, бабушка, дедушка, все родство налицо…

— Но раз у нее мачеха…

— Ах, вздор!.. Лулу — мачеха, но кроме того и мать будет… Мы Земфиру выберем; она самая серьезная и тихая, — предлагает «Хризантема».

— Да, да. Выберем Мари в матери Тайны, — в забывчивости кричит Маша Лихачева.

В тот же миг распахивается дверь из коридора.

— Ур-р-ра, mesdames! Победа! Победа! Бисмарк Согласен, Тайна принята! — врываясь во главе вернувшейся депутации, кричит, забывшись, во весь голос Ника Баян.

— Взята, взята Бисмарком Тайна! — вторят ей Шарадзе, Алеко и даже всегда уравновешенная Земфира-Мари.

— Только, чур, mesdames, полнейшее молчание… Тайна должна оставаться тайной и…

— Was ist denn hier fЭr eine Versammlung? [15] Что такое? Что здесь за сборище? Кто вам позволил шуметь среди ночи? — и сухая, костлявая фигура Скифки, с клюквообразным носом и багровыми щеками, облаченная в капот, появляется внезапно на пороге умывальной.

Дружное «Ах!» вырывается из трех десятков грудей. Пойманы с поличным. О спасении нельзя и думать. Отступление отрезано, да и не послужит оно ни к чему. Острые маленькие глазки «дамы» проворно обегают смущенные лица.

— Баян… Чернова… Дуярова и даже Веселовская! Я никогда не ожидала от тебя, Мани Веселовской! Где вы были? Почему вы одеты? Молчите? Ага! Заговор? Бунт? Скандал?.. Завтра же будет все известно ее высокопревосходительству… А теперь все спать, а вы четверо стоять у моих дверей, пока не прощу. Марш! И всему классу по одному баллу за поведение долой.

— Господи, помяни царя Давида и всю кротость его, — перепутанная не на шутку, искренно шепчет Камилавка.

— Малиновская, без уродства и шутовства! Марш! Молчать!

Наказанные покорно проходят к дверям скифкиного жилища и становятся там «на часы». Ненаказанные смиренно укладываются по постелям. Чрез пять минут, когда Скифка исчезает за дверью, они имеют удовольствие наблюдать в полутьме, как «часовые» Алеко Чернова с Никой жонглируют сдернутыми с себя пелеринками и манжами и свернутыми в виде мячиков, состязаясь в ловкости… И ни тени огорчения не заметно на их оживленных лицах.

Нижний лазаретный коридор постоянно освещен электрическими лампочками. Он помещается направо от швейцарской и ведет в него большая стеклянная дверь. Между этой дверью и церковной «парадной» лестницей находится летний выход в сад (зимний ведет чрез столовую на веранду), ведущий чрез куполообразную круглую комнату, называемую «мертвецкой». В этой комнате, Действительно, ставят гробы с умершими воспитанницами, классными дамами и институтской прислугой, а самую комнату украшают тропическими растениями и цветами. Но это только в редких случаях, когда стены учебного заведения посещает жестокая, непрошенная гостья-смерть. В обычное же зимнее время круглая со стеклянной дверью «мертвецкая» закрыта на ключ. В ней хранятся летние игры: казенный лаун-теннис и крокет, а также снятые на зиму качели и лямки от гигантских шагов. Около «мертвецкой» находится небольшое окошечко, выходящее нижнюю площадку лестницы. Здесь — комнатка Бисмарка или институтского сторожа Ефима. Вход в нее устроен под лестницей. Комнатка имеет всего четыре аршина в ширину и три в длину. Она полусветлая и очень низенькая, но подкупающая чистота, господствующая в этом более чем скромном жилище, заставляет забывать о его незначительности. За ситцевой занавеской стоит постель, накрытая дешевеньким пикейным одеялом, в глубине — сундук; у правой стены — стол и два стула. В переднем углу — божница. Несколько небольших образов заключены в раму; перед ними горит неугасимая лампада. За киотом заткнуты пучок прошлогодних верб и восковая свеча от Двенадцати Евангелий. В углу стоит невысокий шкафчик-поставец; в нем лежат книги и газеты. Особенно много там газет сложенных аккуратнейшим образом вчетверо, лист к листу. Но есть и книги, преимущественно божественного и исторического содержания: русская отечественная история, поэма в стихах «Дмитрий Донской», несколько разрозненных номеров старых журналов, «Жития»: преподобного Антония Печерского, Сергия Радонежского, великомученицы Екатерины и другие.

Ефим-Бисмарк — очень религиозный человек, но имеет большую склонность и к политике. На все свой свободные гроши он покупает газеты, больше всего в них интересуясь политикой. Он прочитывает их все от строчки до строчки самым добросовестным образом. Все текущие политические дела он твердо знает, как «Отче наш». Со всеми выдающимися деятелями Европы он знаком по газетам довольно основательно. Президенты, премьер-министры и просто министры, это — его закадычные друзья.

Семь часов утра. На дворе декабрьский утренний сумрак. В институте полная тишина. Только что отзвонил звонок в верхних коридорах, призывающий к утреннему туалету. Но внизу еще мало движений; разве пробежит лазаретная девушка по нижнему коридору, да швейцар Павел повозится у себя в швейцарской, не успев еще надеть своей красной ливреи, за которую институтки дали ему прозвище «Кардинала».

Но Ефим-Бисмарк давно уже поднялся в своей сторожке, сходил за кипятком на кухню, заварил чай и теперь будит Глашу.

— Вставай, девонька, пора. Не ровен час, кто еще сунется, пропали мы тогда с тобой оба.

За ситцевой перегородкой спит одна Глаша. С тех пор, как девочка поселилась у него в каморке, Ефим стелет себе постель на полу.

— Глаша, а Глашутка, вставать надо! Живее, девонька!

Черные глазенки раскрываются сразу и смотрят испуганно-удивленно. Всклокоченная головка потешно поворачивается вправо и влево. Глаша спала нынче так сладко. Она видела чудесные сны. Видела, что ей подарили много диковинных вещей, видела огромную куклу, такую, о которой мечтала давно: с черными глазками, с розовыми щеками, с белокурыми волосами…