Лидия Чарская - Т-а и-та

И, решив таким образом дело, Скифка воз вращается в институт. На душе у нее буря. А воспитанницы, как нарочно, находятся нынче в каком-то приподнятом настроении.

— Mesdames, мне необходимо поговорить с классом, — шепчет Баян, оборачиваясь спиной к Скифке и делая значительные глаза в ту минуту, когда вернувшиеся с прогулки институтки занимают свои обычные места.

И вот девушка придумывает способ «выкурить» из класса Августу Христиановну. Она подходит к кафедре и с самым невинным выражением на ангельском личике начинает, обращаясь к той:

— Фрейлейн Брунс, вы давно в институте служите?

— О давно, очень давно, — ничего не подозревая, отвечает наставница.

— Но ведь вы были совсем молодая, когда поступили сюда?

— О, да, молодая, конечно.

— И очень хорошенькая? Очень, очень хорошенькая, должно быть, фрейлейн… — не то вопросительно, не то утвердительно продолжает плутовка.

— То есть?..

Лицо немки вспыхивает и делается багровым. Кто хорошо знает Августу Христиановну, тот мог понять, что лучшего «плана действий» Ника Баян вы брать не могла. Никогда не существовавшая красота — один из «пунктиков» фрейлейн. Она часто любит распространяться о том, какой у нее был ослепительный цвет лица, какие волосы и зубы, когда она была молодой. И после таких разговоров обыкновенно фрейлейн Брунс впадала в меланхолическую задумчивость и шла в свою комнату, где долго сидела разбирая пачки писем, какие-то выцветшие лоскутки бумаги, какие-то засохшие, перевязанные тоненькими ленточками, цветы. Или просиживала чуть ли не целый час перед зеркалом, разглядывая свое отраженное в стекле багровое лицо с пуговицеобразным малиновым носом.

И сейчас, лишь только разговор коснулся милого ее сердцу далекого прошлого, Скифка стремительно поднялась с места и «испарилась, как дым», как говорится на своеобразном языке институток.

— Ура! — закричала Ника, подбрасывая к самому потолку толстый том учебника педагогики. — Ура! Теперь ко мне, mesdames, и как можно скорее!

Ключ, впопыхах оставленный немкой, стучит по кафедре. Воспитанницы на этот призывной звук слетаются со всех углов класса, как птицы, и окружают Нику.

Торопясь, волнуясь и захлебываясь, девушка спешит вылить то, чем болела ее душа за все последние дни.

— Дети мои, дальше так продолжаться не может… — взволнованно говорит она. — Скифка далеко не так глупа, как это кажется. Она догадывается о Тайне, если уже не догадалась вполне. И неминуемая беда грозит нам всем, а Ефиму особенно. Поэтому, пока еще не поздно, надо предотвратить ее. Я думала так много над этим вопросом, что, кажется, мои мозги лопнут и сердце порвется на мелкие куски. Положение ужасное, но, во всяком случае, не безвыходное. И вот что я придумала наконец. Написать обо всем и сердечно покаяться во всей этой истории барону Гольдеру. Ведь наш попечитель и почетный опекун — человек удивительный. Это — рыцарь без страха и упрека. Это — положительно ангел во фраке…

— Баян, как ты можешь кощунствовать таким образом! — возмущается Капа Малиновская прерывая речь девушки.

— Ах, Боже мой, отстань. До подбора ли выражений мне сейчас, сама понимаешь! — волнуясь, говорит Ника и подхватывает с новым подъемом и жаром:

— Мы должны ему написать письмо, чистосердечное, хорошее письмо и покаяться во всем. Так и так: спасите девочку, увезите отсюда, поместите в какую-нибудь хорошую, надежную семью. А мы будем платить за нее… Содержать нашу «дочку». Каждая по выходе из института, будет, по сколько может, посылать Таиточке. Потом ее поместим в учебное заведение. Двести рублей у нее уже лежат на книжке в сберегательной кассе, наберем еще…

— Да… да… — подхватывают горячие голоса: — наберем еще. Будем платить… Заботиться о ней.

— А потом, по выходе ее из пансиона, сделаем ей приданое и выдадим замуж, — неожиданно заключает Тамара.

— И детей ее будем крестить, mesdames.

— И замуж их выдавать.

— Ха, ха, ха! Да нас тогда и на свете не будет! — хохочет Алеко: — третье поколение ведь это, разве одна Валерьянка будет жить еще: она так пропитана своими лекарствами, что ее и смерть не возьмет.

— Остроумно, нечего сказать, — обижается Валя.

— Mesdames, мы уклоняемся от цели, надо составить письмо.

— Да, да, скорее, как можно скорее.

Три десятка юных головок, движимых самыми благородными намерениями, склоняются над, партой Вики, за которой сама она, прикусив нижнюю губу, выводит тщательно своим ровным, мелким, словно бисер, почерком:

«Ваше Высокопревосходительство, барон Павел Павлович…»

Затем следует текст письма.

Проходит целый час времени, пока, наконец, оно готово, написано и положено в конверт. Решено в следующий же прием передать его Сереже Баяну, который повезет его лично попечителю.

И, несколько успокоенные, институтки расходятся по своим местам.

«Биб-бом! Бим-бом»! — стонет по великопостному церковный колокол из ближайшего городского собора, и крикливо отвечают ему далекие колокола.

По коридорам, особенно нижнему, носится запах жареной картошки, постного масла и кислой капусты. Весь пост едят постное. Говеют выпускные только на последней неделе, но учатся в посту меньше обыкновенного, повторяют пройденное раньше, составляют конспекты и программы для предстоящих экзаменов. Сами учителя относятся как будто менее строго к ответам воспитанниц за последнее время. На шестой, Вербной неделе, у выпускных заканчиваются лекции. Пасха нынче поздняя, и сейчас же после праздников начнутся выпускные испытания, те самые жуткие выпускные экзамены, которые оставят неизгладимый след в институтском аттестате. В Вербную пятницу учителя даже и не спрашивают уроков. Кое-кто из них произнесет на прощанье речь. Все они советуют готовиться как можно лучше к предстоящим экзаменам.

Веселый, полный жизни и юмора француз был очень изумлен, когда перед ним на последнем его уроке неожиданно предстала взволнованная Золотая Рыбка:

— Pardon, monsieur, [27] Извините, господин. через неделю я иду на исповедь и до тех пор вас больше не увижу, а я так виновата перед вами, — звенит стеклянный голос Тольской, и нежные щеки девушки рдеют румянцем.

— Виноваты? В чем же дитя мое? — несказанно удивлен француз, и лицо его с рыжими бачками и карие, тоже как будто рыжие, глаза смеются.

— Да, да, виновата. Вы мне поставили единицу, а я… я… — задыхаясь, пролепетала Золотая рыбка — взяла и выбранила вас вслед.

— О! — восклицает француз с патетическим жестом и теми же смеющимися глазами. — О, что за ужас! Но как же, скажите, как же вы выбранили меня?

В неописуемом волнении молчит Золотая рыбка.

— Не могу я сказать как назвала вас, ни за что.