Георгий Иванов - Рассказы и очерки

По теории вероятности так и должно было быть... И вопреки ей, все, начиная от обстановки, окружавшей эту "вдову подполковника", вплоть до самого ее звания, было совсем "не так". И перед тем, кто полюбопытствовал бы на нее взглянуть - предстала бы не салопница "из благород-ных", как он, естественно, ожидал, а странно очаровательный призрак прошлого, с романтически-причудливо-нелепой судьбой...

* * *

Адрес, указанный во "Всем Петербурге", был зданием одного из важнейших министерств. Квартира, в которой г-жа Б. фон Б. обитала,- была очень большой, комнат в пятнадцать, казенной квартирой. Хозяин ее, некто X., был если не сановником, то очень крупным чиновником - "членом совета" министерства. Еще далеко не старый человек, он делал быструю карьеру. Если не ошибаюсь, война 1914 года застала его уже тайным советником, и вскоре он был пожалован званием егермейстера. Эти быстрые успехи объяснялись некоторыми сослуживцами не столько талантом X., сколько его умением угодить начальству. И в самом деле, когда, незадолго до революции, покровитель X., долголетний глава министерства, был отставлен, "чистка", произве-денная новым министром,- креатурой Распутина,- не только X. не коснулась, но, напротив, он стал еще более преуспевать...

Супруга этого сановника - была единственной дочкой нашей вдовы подполковника. Брюнет-ка, с характерно-восточной наружностью и резким гортанным голосом, она имела вспыльчивый и чрезвычайно властный нрав. Перед ней не только дрожали курьеры и прислуга - побаивалось ее все министерство. Квартира X., как ей и полагалось, от обстановки до самого воздуха дышала важностью, респектабельным холодком, близостью к "сферам"... Достаточно сказать, что, войдя в нее, можно было столкнуться с самим министром, разгуливавшим в ней запросто, иногда даже в домашней тужурке и ковровых туфлях. А министр этот был к тому же не "обыкновенным" минис-тром, а знаменитостью - "столпом реакции" или "оплотом престола" - в зависимости от точки зрения... В частной жизни - замечу, кстати - этот громовержец выглядел уютным, добродуш-ным стариком. Очень мил и любезен был он, между прочим, с Анастасией Абрамовной. Носил ей шоколадную "соломку" от помещавшегося наискось министерства Крафта, выслушивал терпеливо ее уже много раз слышанные рассказы, одним словом, вносил в грустную жизнь совершенно чужой ему старушки душевное тепло, которого она не получала ни от дочери, ни от зятя. Как старушка это ценила - было слышно уже в звуке ее голоса, когда она произносила его имя отчес-тво. А этого самого министра вся Россия - и те, кто ловчился взорвать его бомбой, и полагавшие-ся на него, как на оплот,- считала, и по-видимому с основанием, образцом бессердечия и черст-вости! "Потемки - душа человеческая"...

* * *

Часть стены узкой и длинной комнаты - "кабинетика" - занимала большая клетка с множес-твом канареек: их возня и пение развлекали Анастасию Абрамовну. Кабинетик был всегда жарко натоплен - при 18° тепла старушка уже начинала зябнуть. Обстановка была сборная. О красоте комнаты заботиться было нечего. Кроме своих людей, никто в нее не заходил, а самой ее обитате-льнице было все равно, каковы у ней обои или ковер: уже лет двадцать как она была слепа.

В своем кабинетике Анастасия Абрамовна проводила, кроме сна и еды, все время. Домашние не очень баловали ее визитами, но одна она все же никогда не оставалась. При ней неотлучно дежурил подросток лет 15, в синей ливрейной курточке. Он не только отлично служил ей, но, самое главное, умел внятно, отчетливо и неутомимо читать вслух. Утром от доски до доски прочитывалась "Петербургская Газета". Вечером - "Биржевка". В промежутках "Исторический Вестник", "Нива", какой-нибудь роман. Целый чулан был набит такими книгами,- время от времени букинист увозил прочитанное и доставлял порцию новых.

...Жарко натопленный кабинетик. Канарейки возятся и трещат. Мальчик в ливрее внятно, не торопясь, читает вслух. В кресле у печки кутается в оренбургский платок хрупкая женская фигурка. Если не подходить близко, кажется, что это какая-то барышня. Даже не молодая дама, именно барышня. В тонком, немного кукольном личике, светлых вьющихся волосах, широко раскрытых глазах, во всем облике Анастасии Абрамовым, если смотреть издали,- что-то девическое. Подойдя ближе, вы увидите, что ее лицо изрезано тысячью мельчайших морщин и волосы белы как снег.... Но и вблизи большие, ясные, голубые глаза смотрят по-девически невинно и доверчиво-нежно. И так же грустно-доверчиво, совсем не по-старушечьи, звучит голос. А как-никак ей за восемьдесят лет...

О муже ее и говорить нечего - такая старина его давно забытая жизнь. Даже чин, который он носил, давно отменен в русской армии: и Анастасия Абрамовна, собственно говоря, вдова не подполковника, а майора!..

* * *

В "кабинетике" красовалось несколько портретов покойного - от лихого, писаного маслом, в топорной золотой раме, до крохотной, для медальона, миниатюры на кости. В художественном отношении все они были весьма посредственны - среди крепостных майора Борвиковского явно не было. На всех был изображен чересчур уж молодцеватый вояка, с глазами и грудью навыкате, в уланской форме и великолепных усах. Тут же на ночном столике стояла шкатулка с его реликвиями. Реликвии были любопытней портретов. Да и сама шкатулка была необыкновенная. Плоская, длинная, слегка напоминающая формой футляр для скрипки, снаружи затейливо инкрустирован-ная чем-то вроде янтаря, внутри она была обита ярко-красной кожей, до того твердой, что иголка гнулась и ломалась, не прокалывая ее. В одном из углов шкатулки были два круглых отверстия, величиной с гривенник. По словам Анастасии Абрамовны, вывезена была эта диковинная вещь ее "блаженной памяти" дедушкой из Индии, в бытность последнего молодым офицером, т. е. даже не при Екатерине II, а Бог уж знает, при каком царе или царице, в каком незапамятном году... Стран-ная же форма шкатулки объяснялась тем, что предназначалась она для перевозки священных змей.

Здесь было множество бумаг и бумажек, писем и документов, слежавшихся и вылинявших. Хранилось между ними, рядом с послужным списком майора и его духовным завещанием, и нечто вроде его дневника. Эта довольно объемистая тетрадь не раз находилась у меня в руках, но, увы, рассматривал я ее тогда без внимания, которого она заслуживала. А жаль. Майор не только был охотник пофилософствовать, но еще имел привычку записывать свои сны. На синеватых, с водяными знаками, страницах тетради вперемежку с рецептами от запора и ревматизма было подробно записано множество сновидений майора разных периодов его жизни и среди них встречались курьезные.

Помню один сон, забавный тем, что обнаруживает таившийся в майорском подсознании особый "кавалерийский" комплекс: майор скачет на великолепном коне. Сперва он наслаждается бешеной скачкой. Потом наслаждение сменяется беспокойством. Он не может остановить коня. Наконец всадником овладевает страх, что конь сбросит его. И едва успевает он это подумать, он уже лежит под копытами коня, и копыта затаптывают его все глубже в землю... Сон этот снился майору не раз и относился к разряду "вещих", но что, собственно, по мнению майора он предве-щал,- не указывалось. Помню еще другой, квалифицированный "мерзопакостным и богопротив-ным". Крепостные девки рвут в клочки духовное завещание майора и бросают эти клочки "пребесстыдно" в лицо своему барину. И заявляют при этом: "не пойдем к кому ты нас завещал, сыщем сами себе господ по своему скусу". На возражение же, что такова его барская воля, которой девки должны слушаться, те, хохоча, отвечают: "Был барин, да весь вышел. Погляди на себя,- червям нечего глодать - один шкелет остался"... К этому, тоже "не лишенному метафизи-ки", сну следовало примечание: "Четырех из сих бунтовщиц запомнил в лицо. Хороводила рыжая Матрешка. Размыслив - решил, как пригрезившееся, оставить без взыскания, хотя Матрена известная язва. Но до чего же дуры! Ежели над холопами власть вручена дворянству Вседержите-лем в сем бренном мире, возможно ли, чтобы Он в царствии небесном отменил Им же установлен-ный закон? А дурищам невдомек!"