Иван Панаев - Спальня светской женщины

Время шло быстро. Уже августъ былъ въ послѣднихъ числахъ. Однажды вечеромъ, послѣ долгаго разговора, въ которомъ Громскій изливалъ свою восторженную душу, свой твердо образованный умъ, онъ и она сидѣли задумавшись. Послѣ минуты молчанія юноша вынулъ изъ кармана исписанный листокъ бумаги и началъ читать княгинѣ стихи… Въ этихъ стихахъ выражалось мучительное пламя любви, сердце глубоко раздраженное… Поэзія радужными отливами сверкала въ нихъ, музыкальность заворожала слухъ… Княгиня поняла, кѣмъ и для кого они написаны. Когда онъ кончилъ, она положила свою руку въ его руку и устремила на него проницательный бзглядъ. Сердце ея тонуло въ нѣгѣ, было упоено восторгомъ; темныя кудри ея, развившись, упадали на лицо; грудь, стѣсненная полнотою дыханія, гордо вздымалась. Онъ крѣпко сжалъ ея руку и благоговѣйно поцѣловалъ ее… Это было первое прикосновеніе его къ женщинѣ! Княгиня вздрогнула: ее проникалъ сладостный трепетъ… Въ первый разъ въ жизни она испытывала такое божественное чувство!.. Когда звонъ часовъ напомнилъ имъ время разлуки, она произнесла: До завтра, Викторъ! — Она впервые назвала его Викторомъ…

Тогда онъ почувствовалъ, что онъ владѣетъ одною изъ тѣхъ минутъ, которыя рѣдко даются человѣку въ земномъ быту! Тогда онъ тихо повѣрялъ самому себѣ святую и страшную тайну; да, точно, она любитъ меня!

Не правда ли, любовь непорочнаго юноши не походитъ на любовь свѣтскаго человѣка?

Когда Громскій вышелъ, княгиня упала на диванъ — и залилась слезами…

— Боже мой! — лепетала она сквозь слезы, — я недостойна сго. Онъ свѣтелъ, какъ младенецъ, я темна, какъ грѣшница. Я уже разъ измѣнила клятвѣ, клятвѣ, которую давала я Богу! Я безумно разорвала обязанности супруги — и для кого? для кого?.. — Княгиня въ ужасѣ вскочила съ дивана; она трепетала, какъ въ лихорадкѣ; она подбѣжала къ небольшому столику, со скоростью выдвинула ящикъ, выхватила изъ ящика связку писемъ, перевязанную розовою ленточкой, и съ дикою радостью бросила ихъ въ огонь топившагося камина. Съ жадностью слѣдила она испепелившіеся листки — и сердцу ея становилось легче и легче.

На другой день, когда Громскій явился въ опредѣленный часъ, онъ засталъ княгиню за флигелемъ. Она пѣла Цвѣтокъ Пушкина. Юноша, безмолвенъ, бездыханенъ, остановился въ дверяхъ, поражеиный ея восхитительными звуками; онъ таялъ и млѣлъ… Когда она кончила, онъ неслышно подошелъ къ ней… Она почувствовала его присутствіе и вздрогнула… — Ахъ, это ты, Викторъ! — вскрикнула она съ довольною улыбкою… — Это вы, — произнесла она, одумавшись. — А вы притаились, вы подслушивали меня?..

— Я не былъ здѣсь, я не былъ на землѣ, княгиня!..

— Это поэтическая фраза! — замѣтила она.

— Это языкъ души, — возразилъ онъ…

Она задумалась — и, будто увлеченная вдохновеніемъ. снова начала пѣть… Онъ сѣлъ возлѣ нея…

Коротки часы жизни, но какъ не отдать и ихъ за такія минуты!

Упоительно слышать гармоническое пѣніе женщнны, но внимать голосу той, которую любишь, — это значитъ уноситься отъ земли выше и выше, чувствовать расширеніе души!

О, какъ плѣнителенъ былъ юноша въ эту минуту, какъ говорилъ онъ безъ словъ, какъ роскошно жилъ безъ жизни!

Она смолкла… Настало продолжительное молчаніе… Тихо было въ комнатѣ, лишь слышалось прерывистое жаркое дыханіе двухъ любовниковъ… Уста ихъ слились!

Это мгновеніе надобно было вычеркнуть изъ книги ихъ жизни. Въ это мгновеніе они не существовали!

— Я люблю тебя, Викторъ! Жизнь и ты, ты и жизнь! — шептала она замирая.

— Я не перенесу много счастія! — задыхаясь, говорилъ Громскій.

Вдругъ княгиня, подавленная какою-то мыслью, отскочила отъ Виктора и подбѣжала къ окну галлереи… Она отворила окно, взоръ ея утонуль во мглѣ, мелкій дождь кропилъ распаленное страстью лицо ея.

Минуты черезъ двѣ она возвратилась къ нему…

— До завтра, до завтра, Викторъ, — произнесла она, — но завтра мы будемъ благоразумнѣе. Ты еще не читалъ мнѣ Шиллерова "Донъ-Карлоса".

Мы не беремся передать всѣхъ догадокъ, предположеній, сплетней, которыя кружились въ обществахъ насчетъ княгини. Сплетни начались, какъ вамъ извѣстно, съ Адамова семейства, и потомъ постепенно росли и укоренялись подъ благотворнымъ развитіемъ этого почтеннаго семейства въ поколѣніе, а изъ поколѣнія въ толпу народа, а изъ толпы народа въ отдѣльныя массы. Сплетни — необходимая принадлежность, если хотите, второй воздухъ, вторая жизнь грязной, закопченой избы крестьянина, свѣтлой и опрятной комнаты чиновника и раззолоченныхъ палатъ аристократа… съ тою только разницею, что въ избѣ крестьянина сплошь обыкновенно одѣваются въ сарафаны, въ комнатѣ чиновника являются въ ситцевыхъ платьяхъ, а въ палатахъ аристократа изволятъ облекаться въ шелкъ и бархатъ… Да и въ самомъ дѣлѣ, согласитесь, можно ли жить безъ сплетней? Жизнь безъ того такъ скучна, такъ однообразна, такъ монотонна: ее необходимо надобно прикрашивать, облекать вымыслами, фантазіями. Предмета для этихъ фантазій мы должны искать въ вещахъ одушевленныхъ, которыя сподручнѣе, ближе къ намъ. Отъ этого-то наши ближніе — самый лучшій предметъ для сплетней, или утонченнѣе, для вымысловъ; къ тому же, вникните: сплетни — поэзія общества; въ сплетняхъ требуется изобрѣтеніе, творчество, а для изобрѣтенія — талантъ, а для творчества — геній! Большею частью такіе таланты и геніи проявляются между женщинами.

Г-жа М*, женщина лѣтъ сорока пяти, находившаяся около десяти лѣтъ въ разъѣздѣ со своимъ мужемъ, принадлежала къ числу геніевъ по этой части. Въ одно октябрьское утро она сидѣла съ своей пріятельницей, двадцатипятилѣтней баронессой Р**, о которой уже мы говорили мимоходомь читателямъ, и разсказывала ей со всѣмъ поэтическимъ энтузіазмомъ слѣдующую повѣсть:

— Какъ жаль, что княгиня Гранатская отказалась отъ обществъ въ такія лѣта, съ такой красотой, съ такимъ образованіемъ! Она была обворожительнымъ украшеніемъ гостиныхъ, какъ теперь ты, мой милый ангелъ!.. Правда, въ ней не было этой легкости, этой граціозности, которая такъ необходима свѣтской женщинѣ; ея манеры были немножко небрежны… однако, несмотря на то, она еще до сихъ поръ могла бы играть роль, хотя не такъ значительную, какъ прежде. Еще обиднѣе, что мы лишились, и безвозвратно, ея вечеровъ: а эти вечера были очень милы, очень одушевлены. Говорятъ, ея домъ навсегда запертъ для всѣхъ, кромѣ одного: вотъ уже четыре мѣсяца, какъ она никого не принимаетъ; около полугода, какъ едва показывается въ гостиныхъ, и двѣ недѣли, какъ рѣшительно никуда не выѣзжаетъ…

— Я была раза два у нея, когда она еще жила на своей дачѣ,— перебила баронесса, — и она оба раза принимала меня; это было… кажется, въ концѣ іюня… Въ августѣ я ее видѣла на музыкальномъ вечерѣ у княгини Л** и на балу у графини З**…