Иван Панаев - Спальня светской женщины

Надобно имѣть 20 лѣтъ, душу, стремящуюся ко всему высокому. сердце, несознаемо жаждущее любви, воображеніе, освященное величественнымъ заревомъ поэзіи, чтобы понять такую неуловимую вспышку. Не помню, кто-то сказалъ, что сердце юноши — пороховой ящикъ, и довольно одной пролетной искры, чтобы видѣть разрушающій взрывъ. Съ этого дня жизнь его совершенно измѣнилась: онъ большую часть своего времени сталъ проводить внѣ дома. Онъ взадъ и впередъ прохаживался по широкимъ улпцамъ Петербурга, съ одною надеждою, съ одною цѣлію встрѣтить незнакомку. и надежда его сбылась только одинъ разъ въ длинный промежутокъ 2-хъ недѣль.

Наступилъ апрѣль мѣеяцъ. Громскій не переставалъ быть на дозорѣ, и читатели въ началѣ сей повѣети видѣли его среди улпцы безумно слѣдящаго прогремѣвшую карету и подвергавшагося опасности быть раздавленнымъ… То была его третья встрѣча съ прелестною дамою. Адъютантъ, отведшій его отъ опасности, былъ графъ Вѣрскій.

Черезъ нѣсколько дней послѣ этого Громскій сидѣлъ въ своей комнатѣ, передъ нимъ на небольшомъ столѣ лежала развернутая книга. Онъ машинально перебиралъ страницы. Въ душѣ его кипѣла буря, страшная буря любви. Смута чувствъ, мыслей, фантазій въ эту минуту была въ немъ неизслѣдима. Образъ ея хотѣлъ вытѣснить изъ него и чувства, и мысли, и фантазію! Онъ извѣдывалъ неотразимую необходимость видѣть ее каждую минуту, топить свои взоры въ ея бирюзовыхъ очахъ. Она казалась ему ненаглядною, божественною. Ни одна грѣшная мечта не проскользала въ его лучезарной идеѣ объ ней; ни одно смѣлое желаніе не дерзало прикоснутъся къ нему… Она была для него и чиста, и недоступна въ существенности. Онъ даже не смѣлъ думать, что провидѣніе когда-нибудь доставитъ ему отраду слушать ея привѣтныя рѣчи, упиваться ея музыкальнымъ голосомъ, быть наединѣ съ нею. Эта мысль поглотила бы его своею необъятностію. Онъ только хотѣлъ, незамѣченный, любоваться ею издалека, какъ заключенный грѣшникъ любуется безпредѣльною свободою лазореваго неба, безъ надежды быть когда-нибудь его избраннымъ.

Къ тому же — судьба, попросившая ее качаться на эластическихъ подушкахъ богатой кареты, заставила его растаптывать грязь тротуаровъ калошами. Между ними была страшная бездна, брошенная безжалостно людскимъ тщеславіемъ, эгоизмомъ и прихотью.

Кто живалъ и бывалъ въ Петербургѣ, тотъ знаетъ, какъ безчисленно раздѣлено его общество; знаетъ, какъ переходъ отъ одного къ другому невозможенъ. Первое впечатлѣніе, которое производитъ Петербургъ на новопріѣзжаго — это очарованіе… Его великолѣпные дворцы; его широкія и прямыя улицы, обстроенныя высокими и гладкими домами; его тротуары и гранитныя набережныя; Нева, весело обхватывающая его станъ голубою лентою; его Петръ, взлетѣвшій вихремъ на обрывокъ скалы и въ нетерпѣніи осадившій коня, чтобы обозрѣть орлинымъ окомъ свое созданіе, кажется, смиряющій маніемъ руки бурю стихій — все и все поражаетъ васъ съ перваго взгляда. И хотя стоитъ обглядѣться и обсидѣться въ гранитномъ городѣ, чтобы волшебство исчезло, однако васъ долго будетъ увлекать его шумъ, его неумолкаемое движеніе, его просторныя гульбища, его парадные балы… одного только тщетно будете искать вы — самобытности.

Среднія общества Петербурга, странно развѣтвившіяся, монотонны, изысканны. Изящная сгорона удовольствій чужда имъ: группы дамъ и мужчинъ раздѣлеыы волшебною чертою, очерчены заколдованнымъ кругомъ, сходятся только для танцевъ и потомъ снова расходятся, говорятъ заученныя французскія фразы, смѣшанныя съ русскими, и, проговоривъ чиино, смолкаютъ.

Аристократическія гостиныя, разсѣянныя по всему городу, не имѣющія своего особеннаго центра, какъ предмѣстія Saint-Germain въ Парижѣ, но старающіяся сближаться между собою по набережнымъ, по Морской и по Милліоннымъ, заключаютъ снимокъ парижской изящности… Однако самый вѣрный, самый подробный снимокъ никогда не можетъ достичь красоты оригинала. Это аксіома, утвержденная на пьедесталѣ вѣковъ!.. Въ этихъ гостиныхъ вы, разумѣется, встрѣтите роскошь, ослѣпляющую глаза, утонченность, свѣтящуюся блестками образованія, свободное соединеніе обоихъ половъ, отборныя французскія фразы и невынужденную французскую рѣчь; но и здѣсь, къ несчастію, господствуетъ духъ напыщенности, отъ котораго сжимается красота и образованіе будто листъ травы не тронь меня! — Какъ бы то ни было, аристократическія гостиныя вездѣ и всюду суть дивныя раковины, заключающія въ себѣ многоцѣнныя жемчужины!..

Жаль, что онѣ въ Петербургѣ вовсе лишены самобытности и рѣдко доступны для безсіятельныхъ именъ, хоть будь эти имена съ ногъ до головы позолочены червоннымъ золотомъ просвѣщенія.

Громскій зналъ это, и безнадежность когда-нибудь наслаждаться образомъ его чудной незнакомки сильнѣй и сильнѣй подтачивала его сердце… Онъ только догадывался, что она должна принадлежать къ аристократическому кругу; все изобличало въ ней утонченность высшаго тона: и ловкость, и легкость, и изящность наряда. Экипажъ ея блестѣлъ мастерскою отдѣлкою, и два лакея, огромнаго роста, были облачены въ красную ливрею, отороченную золотымъ газомъ съ гербами. Все это Громскій успѣлъ замѣтить въ три мимолетныя съ нею встрѣчи: глазъ юноши всегда быстръ и объемлющъ… Одну только догадку онъ упустилъ изъ виду въ первую встръчу: — спроситъ у лакея: "чья карета?"; отвѣтъ на этотъ вопросъ открылъ бы ему ея имя. Но въ ту минуту Громскому было не до того; онъ не могъ разсуждать, онъ не могъ бросать небрежно равнодушные вопросы проходящаго фата, который подмѣтилъ въ стеклышко своего лорнета хорошенькую женщину. Громскій былъ весь чувство и зрѣніе.

Почти черезъ мѣсяцъ послѣ первой встрѣчи, какъ мы сказали уже, онъ сидѣлъ задумчиво въ своей комнатѣ, машинально перебиралъ листы Гётева «Вертера»… вдругъ, съ силой ударивъ по столу сжатымъ кулакомъ, будто проникнутый искрою счастливой мысли, онъ соскочилъ со стула и быстрыми шагами прошелся по комнатѣ…

"Эта мысль ускользала отъ меня цѣлый мѣсяцъ!" — произнесъ онъ почти вслухъ. — "Да! Вѣрскій долженъ вспомнить нашу старую дружбу. Онъ знаетъ ее, онъ мнѣ доставитъ случай видѣть ее!.."

Въ 183* году въ Петербургѣ существовало только два театра. Одинъ, взгроможденный на огромной площади въ Коломнѣ возлѣ Коммиссаріата и такъ немилосердно удаленный отъ средины города. Этотъ театръ, нынѣ вовсе почти покинутый, назывался и называется до сей минуты Большимъ… Онъ посвящался зрѣлищамъ русскимъ и почти исключительно красовался неугомонною вереницею произведеній князя А. А. Шаховского, который въ послѣднее время такъ мило и удачно окунулся въ національность. Другой въ глубинѣ обширнаго двора между Аничкинымъ дворцомъ и Императорскою библіотекою, немного лѣвѣе того мѣста, гдѣ стоитъ теперь Александринскій театръ. Предмѣстникъ его былъ весьма незавидной наружности, и потому, для приличія, скрытъ былъ полукаменнымъ, полудеревяннымъ заборомъ, который тянулся по Невскому проспекту вровень съ бесѣдкою дворцоваго сада и библіотекою. Онъ назывался Малымъ и былъ три раза въ недѣлю посѣщаемъ аристократическою публикою, которая пріѣзжала туда для препровожденія времени, посмотрѣть на игру французской труппы.