Александр Яковлев - Повольники

На ворота деготь льем.

Гармоника саратовская, с колокольцами:

Ти-ли-мони, ти-ли-мони, ти-ли-мони-та-а-а...

Идет Гараська дубком, не гнется. В плечах косая сажень. Боковы все широкая кость.

Гармонист Егорка рядом, русый вихорь из-под картуза - рогом, Ванька Лукин, Петька Грязнов, Санька Мокшанов.

- Молодяк. Двадцать первый повалил. Самые в соку... Некрутье - отпеты головы.

А некрутье на перекрестке. Четыре квартала крестом отсюда.

- Ну, ребя, прощайся, - командует Боков.

И все двенадцать комом сжались, бок к боку.

- Дев-ки-и-и!.. Про-щай-те-е...

А дальше такое слово, что ай да ну.

Это называется: некрутье с девками прощается. С подружками, с лапушками, с гулеными. На три года солдатчины, в чужу дальню неизвестну сторонушку...

Повернулись лицами к другому кварталу и опять:

- Дев-ки-и-и!.. Про-щай-те-е...

А дальше такое слово...

И так во все четыре квартала. У окон бабы мухами, а где не видно из окна, шубейку на плечо и к калиткам.

- Глянуть, как прощаются.

Копошатся пятнами у калиток, вдоль всей улицы - грязной, унылой, осенней. А некрутью - будто весна. Грязь - она будто лучше: по пьянке упадешь, не ушибешься.

- Дев-ки-и... Прощайте...

Откричали на этом перекрестке, на другой двинули. И опять взвизгнула гармоника, и неистово заорали песни парни.

Так днями целыми, две недели, от Покрова до призыва ходили они, орали песни, прощались, дрались. Ночами мужики не спали: караулили, как бы у них окна не вылетели, или ворота не ушили. Сговарились с соседями, чтобы в случае чего, помогать друг другу.

- А то разя с ними сладишь?..

Особливо приходилось плохо тем, у кого девки-невесты. Тут уж на прощанье некрутье выкинет какое-нибудь коленце.

- Мы в солдаты, а ты останешься, другому достанешься. На же тебе!..

И вот: иль ворота измажут дегтем, иль в окна лаптем запустят. - А Писаревой Польке - этакой задорной девченке - под самой крышей налепили аршинную афишу:

- Здесь продаются живые раки.

На утро весь курмыш покатом катался от хохота.

- Ха-ха-ха. А, батюшки!.. Польке-то Писаревой... Продаются живые раки... Хо-хо-хо...

- Вот выдумали, вот наклеили.

- Да, уж теперь долго не отдерешь.

- Кто придумал-то? Неужели Гараська?

- Ну, где ему, тупорылому. Это Санька Мокшанов, не иначе.

- Гараська сам не выдумает. Его подзудят, он и лезет на рожон.

- Ах, проломна голова.

- Берегитесь, бабоньки, как бы вам чего не сделал...

* * *

И сторожили. До самого того дня сторожили, как пошел Гараська с товарищами на призыв.

Ну, тут уже дело сразу другой стороной обернулось.

День вовсе наране, а все курмыши на ногах: вроде как праздник - парни идут на призыв, а соседи с ними поглядеть. Все в праздничных пальто с барашковыми черными воротниками, а бабы - в шубах, крытых сукном, в ковровых шалях. Эти пальто, эти шубы круглый год лежали в сундуках, пересыпанные нафталином. Раза четыре за зиму только и надеваются: к обедне на Рождество, на Крещение (на Ярдань), да на масленицу в прощеный день. И вот еще в этот день, призывной, когда наши ребята идут царю-отечеству служить. И степенно идут. Вчера еще эти самые мужики с кольями ждали вот этих самых парней за воротами, чтобы в случае чего... А ныне - парни впереди, как герои, а все остальные за ними - рядками, говорят приглушенно, будто в церкви.

Аграфена Бокова вслед за Гараськой. Глаз не спускает - так он люб ей, этот разбойник... И все здороваются с нею приветно:

- Аграфена Митревна, мое вам почтение.

Как же, сына снарядила на службу на царскую - честь матери.

Около присутствия - все черно от народа. Весь город сошелся. Всякому лестно поглядеть, как призываются. На лестницах - в оба этажа народ вереницами - все больше мужики. На крыльце - не протиснешься, и вся площадь битком.

Щетинистый выскочил на крыльцо, с медалью на груди, с бумагой в руках.

- Игнатий Андрюхин!

И стоном по толпе - из уст в уста:

- Игнатий Андрюхин!

Где-то взвизгнул бабий голос.

- Есть, что ли?

- Есть. Вот он. Идет. Игонюшка, прощай...

- Давай его сюда...

- Да вот он идет. Вот...

И все - сколько есть глаз на площади - все смотрят на спину Игнатия Андрюхина.

А щетинистый опять на крыльце.

- Иван Артюшин, Герасим Боков...

И опять буря криков. Бабы на цыпочках поднимаются, чтобы глядеть через голову на Гараську, а тот без шапки лезет через толпу. Смущенный, красный.

- А, милый ты мой, Гаранюшка.

Это Митревна. Это ее тонкий, пронзающий уши вой... И когда Гараська скрывается за дверями, все смотрят на Митревну, хлопочут - утешают.

- Ну, что там, не плачь, мать, чать, гляди сколько народу идет. Нюбивайся.

А на крыльце уже волнуются. Парень вышел. Пиджак на нет растрепан, застегнут на одну пуговицу. Лицо красное.

- Приняли.

Он махнул рукой и криво усмехнулся. А толпа вмиг подхватывает его на руки, бросает вверх.

- Качать...

А чей-то голос заплакал рядом.

И другой парень на крыльце. Весь радостный. Но его толкают и по шее, по шее, по шее. И бабы кулачишками стараются под бока толкнуть.

- Не взяли. Не приняли. Эх, дармоед.

И через всю толпу провожают с боем.

Вот и Гараська. Вышел на крыльцо, вытянулся, руки крестом и гаркнул на всю площадь:

- Приняли. В гвардию!..

- О-о-а-а, урра!.. Качать!

И Гараську на руках понесли, подбрасывая в воздух, до матери, до Митревны, а та так сразу сомлела и на снег бы упала, да молодой чернобородый мужик ее держит, в охапку взял, не дает падать. А Гараську только поставили на ноги, он как гаркнет:

- Наша матушка Расея всему свету га-ла-ва!

Толпа грузным хохотом:

- Го-го-го...

- Э, мать, будет тебе плакать-то. Вот он я. Живой еще.

Та к его плечу приникла, а Гараська все глазами шнырь-шнырь, куда-то по подзаборью, где нарядные девки с тревогой в глазах смотрят и в толпу и на крыльцо, ищут тайно кого-то. А черный мужик гудит:

- Брательник, Герасим, ты вот гляди, как перед Богом, не дам мамашу в обиду. Сказал и готово. И говорить больше не надо. Выпьем...

И мелькнула бутылка. А пестрая толпа кипит... великое, именитое уездное мещанство...

И мал-мале по-малу, с площади идут в разные концы города медленно, довольные: как же, побывали на торжестве таком: наши ребятушки царю-отечеству идут служить.

А в Курмыше радость:

- Гараську-то забрали.

- Слава тебе, Господи.

Но вечером опять вой, свист, рев на улицах.

Шинель серую наденут...

И гармоника саратовская, с колокольцами, визгливая:

Ти-ли-мони, ти-ли-мони, тили-мони-та-а-а...

- Затыкай уши, Мати Пречистая...

* * *

День зимний. Рань. А колокол звонит тревожно и призывно. И гужом по улицам народ. Все в собор, в собор. Прощальный день, некрутский день.

И опять Митревна идет за Гаранюшкой; в черном платке она, до земли согнутая, вся трепетно печальная. Рядом с нею все тот же чернобородый Павел, старшой. Гараська передом, грудь бомбой.