Николай Гейнце - Власть женщины

Он обнял жену и посмотрел в глаза своими добрыми, честными глазами.

Она не устояла и потянулась к нему губами. Он запечатлел на них горячий поцелуй.

— Завтра же едем в Россию, — сказал он.

— Вот и отлично… А то признаться, я соскучилась…

— По ком? По родине?

— Вообще, да и по… Тамаре…

— Ты ангел… Но она в надежных руках… — окинул он жену восторженным и вместе благодарным взглядом.

— Все-таки…

В это время в дверь номера раздался стук.

— Entres, — произнес Осип Федорович, отходя от жены. Дверь отворилась и на пороге появился лакей.

— Вам посыльный еще утром доставил это письмо.

— Почему же вы доставили мне его только вечером?

— Виноват сменившийся утром швейцар… Он позабыл… Хозяин уже сделал ему выговор.

Пашков взял с подноса письмо, взглянул на адрес и побледнел.

— Хорошо, ступайте, — кивнул он лакею. Тот вышел.

— Что с тобой, Ося? — спросила Вера Степановна.

— Ничего, голубчик, мне только странно… Кто мог бы это писать? Адрес написан и по-русски, и по-французски.

— Мало ли здесь русских… Может быть, кто-нибудь из знакомых…

— Конечно, конечно! — проговорил Осип Федорович, вертя в руках запечатанный конверт, как бы не решаясь вскрыть его.

— Распечатай же! — нетерпеливо сказала Вера Степановна. Пашков раскрыл конверт, развернул письмо и стал читать.

Свет уже зажженной во время его отсутствия из номера лампы под палевым шелковым абажуром падал ему прямо в лицо, выдавая малейшее движение черт.

Вера Степановна не спускала глаз с мужа.

Письмо было, видимо, настолько интересно, что Осип Федорович читал его с особенным вниманием. Его щеки то покрывались смертельною бледностью, то вспыхивали ярким румянцем, капли холодного пота выступили на лбу и наконец глаза его наполнились слезами.

Он усиленно заморгал, чтобы скрыть этих невольных свидетелей его волнения, и сложил письмо, внутри которого было еще несколько записок.

Но от Веры Степановны не укрылись слезы мужа.

— Ты плачешь, Ося?

Он ответил не сразу, все еще как-будто находясь под впечатлением прочитанного письма.

Вера Степановна повторила вопрос.

— Если хочешь знать правду, да, плачу…

— О чем, и от кого это письмо?

— О том, что мне действительно стыдно перед ним… Ты права…

— Перед кем?

— Перед покойным князем.

— Так это от него? — с дрожью в голосе сказала она. Вместо ответа Осип Федорович подал ей письмо, вынул вложенные в него листочки и бережно уложил их в карман пиджака.

Вера Степановна стала читать.

Рука, державшая письмо, по мере чтения все сильнее и сильнее дрожала; когда же она дочитала его до конца, то из глаз ее брызнули слезы.

— Несчастный! Он действительно любил ее! — воскликнула она. — Ты прав, Ося, сказав: "Как знать".

Был очень редкий в Петербурге холодный январский вечер 1890 года. За окнами завывал ветер и крутил крупные снежные хлопья, покрывшие уже с утра весь город белым саваном, несмотря на энергичную за целый день работу дворников.

Осип Федорович Пашков сидел в своем кабинете и, подвинув кресло поближе к пылавшему камину, с интересом читал какую-то статью в иностранном медицинском журнале.

Он так углубился в чтение, что невольно вздрогнул, обернувшись на шум отворившейся двери.

На пороге стояла его жена.

Видимо, не совсем довольный ее приходом в ту минуту, когда он был занят, Осип Федорович резко осведомился, что ей нужно.

— Я пришла спросить, не выпьешь ли ты чаю перед тем, как уедешь?

Обезоруженный ее тоном и взглядом ее милых темных глаз, он тотчас же раскаялся в своей резкости.

— Я с удовольствием напьюсь чаю, так как поеду не раньше одиннадцати, — ответил он, — дай мне окончить статью, Верочка, и я сейчас приду к тебе.

Она вышла, а через десять минут он вошел в столовую и застал Веру Степановну уже за самоваром.

Сидя в теплой комнате, за стаканом горячего чаю, в обществе маленькой, хорошенькой женки и прислушиваясь к разбушевавшейся за окном погоде, он был очень недоволен, когда часы показывали ему, что пора одеваться.

Не ехать было нельзя. Еще за неделю до сегодняшнего дня он был приглашен на большой бал, даваемый сенатором Гоголицыным в день своей серебряной свадьбы.

Вера Степановна тоже получила приглашение, но отказалась по случаю болезни сына, которого и вообще-то, не только больного, не любила доверять нянькам.

Одетый в фрачную пару и готовый уже к отъезду, Осип Федорович зашел в детскую и заглянул в люльку, где спал малютка.

— Будь совершенно покойна, Вера, — сказал он жене, с тревогой глядевшей ему в глаза, — ему гораздо лучше — жар почти совсем спал.

— Карета подана, барин! — доложил лакей, и он, распростившись с женой, уехал.

Через четверть часа Осип Федорович уже входил в ярко освещенный бальный зал дома Гоголицыных, с трудом отыскал хозяев, поздоровался с ними и, выслушав их искреннее сожаление об отсутствии его жены, встал в дверях и окинул взглядом зал, ища знакомых.

В нескольких шагах от него стояла миловидная молодая девушка — Любовь Сергеевна Гоголицына, старшая дочь сенатора. Она весело болтала с двумя конногвардейцами и несколькими штатскими. Тут же сидели две роскошно одетые дамы и бесцеремонно лорнировали ее розовый легкий туалет.

Мимо бесконечной вереницей проходили молодые женщины под руку с кавалерами, обдавая Пашкова запахом разнообразных тонких духов.

Заиграли вальс.

Любовь Сергеевна сделала движение своими обнаженными худенькими плечиками в такт музыке и этим ясно выразила желание танцевать, что стоявший рядом кавалер, поняв это движение, с улыбкой пригласил ее.

Через минуту она пронеслась мимо Осипа Федоровича с блестящими детскою радостью глазами и со счастливей улыбкой на лице. Разговаривавшие с ней офицеры подвинулись ближе к Пашкову, чтобы не мешать танцующим.

— Премиленькая девочка, — заметил один из них, — только еще совсем ребенок.

— Да… конечно… Где ей, например, равняться с баронессой фон Армфельдт.

— А что, Пьер, здесь она сегодня?

— Нет, я, по крайней мере, не видал ее; впрочем, она всегда приезжает очень поздно.

— А красивая она баба, — проговорил первый, — теперь редко такую встретишь.

— Я видел, как ты ухаживал за ней вчера у Талицких по всем правилам искусства.

— Да что толку, братец, — комически и печальным тоном ответил ему товарищ, — никакие ухаживания не помогут, когда здесь не очень густо!

Он хлопнул себя по боковому карману.

— Разве она такая? — удивился Пьер. Тот только слегка присвистнул.

— Да ты, я вижу, мало знаешь женщин вообще, а ее в особенности.

— А что?

— А то, что иначе ей незачем было выходить замуж за такое старое чучело, каким был покойный барон Армфельдт. Он ей оставил около двухсот тысяч.