Татьяна Янушевич - Мое время

В их мастерской начинался, а может быть, уже окреп их пожизненный театр.

Картины Кононенко... - бесконечное шествие безвозрастных, как карлики, как скоморохи, как наши ровесники, бородатых мужичков. Они играют на дудочках, на губных гармошках, они сидят на грубо сколоченных табуретах, лежат, неудобно скрючив ножки, посреди сцены, ..., и границы света, чистого, как простой карандаш, скользят по ним, не изменяя выражения лиц: детского грустного удивления и бесхитростной мысли мудреца. Часто где-нибудь в уголку кипит чайник. Не помню, чтобы на этих картинах было небо. Наверное, сцена так прямо под небом и располагалась, и с неконкретного неба смотрело жестяное солнце - бубен с помятыми боками, тихонько побренькивало.

"Все наши творения, равно как и поступки - суть автопортрет или штрихи к нему", - писал мне Бовин.

Наше шествие не имеет четких границ. Встретились мы все в Академгородке без малого сорок лет назад, - кто с чем пришел? Все стало общим. У каждого потом, конечно, сложилась своя судьба. Многие мои друзья разъехались, задирают теперь к облакам седые бородыпо разным городам. Юры Кононенко уже нет. Незнакомые люди смотрят его картины на столичных выставках, читают стихи Бойкова, скоро выйдет еще один его сборник, а издаст его, возможно, Вова Горбенко. Эдькиных пациентов, если не в лицо, мы знаем по рассказам, они нам прямо как родные. Петрусев просыпается с готовыми конструкциями каких-то мельниц, литейных машин, - "Я же вижу изделия сразу в железе", - изобретения его кто-то прибирает к рукам и не платит денег, ну что ж, всегда был доверчив. Фомичев схоронил дочку. Юрка Ромащенко, Ромаха, что-то давно не пишет из Саха-теперь-Якутии, чего он там напридумывал по части космической физики? Однако, наверняка, дудит свое "Соло на саксофоне", оно разносится по тундре.

... "Где бы я ни шел, всегда знаю, что ты идешь за мной след в след"... - неважно, когда он написал мне это.

У всех у нас сложилась своя судьба, но в общем шествии мы слышим друг друга на любых расстояниях.

Бовинский Автопортрет живет теперь в моем доме, - так вышло, что у Серба за эти годы сменилось много чего, - "Я был женат несколько раз и всегда удачно"...

Автопортрет живет у меня. Ему редко тут удается выкроить время, чтобы без нас посудачить с кошками и собаками. Сюда приходят и приезжают мои друзья. Нет-нет, да и мы с ним перекинемся парой фраз. И я думаю, самая главная черта Автопортрета - его присутствие.

Когда смотришь Солнцу в лицо, трудно выдержать этот взгляд один на один, - ты весь перед ним насквозь до заплаток на пятках. И если глаз не отвел, вдруг понимаешь, как странно, вдруг понимаешь свою значимость в этом мире, да, именно то: мир есть не что иное, как мы сами, или, лучше, - мы сами содержим в себе жизнь мира. Мы - то есть я, живущий под Солнцем сейчас. И только когда понял..., а уже расплываются сине-огненные круги..., ведь оно смотрит на тебя все твое время, осознаешь еще, - в этот овал, в эту дырку в картоне небесного пейзажа любой может подставить свое лицо, тебя пронизывает боль того, другого, любого, как своя, и ты за все держишь ответ, так же, как он, с равной значимостью.

И сразу без перерыва:

55. В мире мудрых мыслей моих друзей

Автопортрет Валеры Щеглова мы рисуем с Бойковым в две кисти. Прихлебываем портвейное вино. На сине-зеленом фоне лица с наслаждением выписываем лимонные глаза и вурдалачьи губы. Ах, как нам весело, - портрет Дориана Грэя! Это наш подарок Щеглу на двадцатипятилетие. Забавно было снова встретиться с ним на полувековом юбилее. Дориан остался молодым, он выглядит словно грешный греческий Бог. И никакого модерна. Под ним восседает Щегол. Тот же прописной лик, та же прямая стать, только все обширнее, всего больше, из набрякших век глядят глаза усталого доброго волка.

Нам прошлое машет платком, слегка

Слегка прикусив губу.

И детство трубит нам издалека

В серебряную трубу...

Годы лихих юбилеев. Пятьдесят, пятьдесят пять...

Время итогов?.. А кажется, все еще впереди...

...И детство зовет нас, и смотрим мы

Глазами умными внутрь

Нас слово невысказанное томит,

Стучащее в нашу грудь..,

писал Валера в давние, юные, мудрые лета.

Трубный глас и поныне посылает Щегла на подвиги. Впрочем, каждый из нас сплошь состоит из приключений. Ясно, что мы хвастаемся своими друзьями перед другими, но чтобы взяться описывать.., нет, чтим авторство. За столом в тысячный раз звучат авантюрные истории. Щегол выдает их на разлив, на разлет, не умещаясь в громоздкой клети своего тела. Временами она у него сдает, ломаются ребра, падают на пол зубы, подламываются столпы ног, - ужас сколько у него было переломов, и ведь о каждом своя сага. Щегол всегда хотел быть аристократом, только очень простым и с народом. А ведь отмечен. Чутким слухом и лирической душой.

Скоро вечер синей цаплей

Клюнет по месяцу...

или еще:

Будет ласковый ливень

Слепой сладкий дождь...

Сейсмолог. Предсказатель землетрясений. Неуемный предприниматель проигрышных дел, - еще когда-то в былых колхозах прокладывал "серебряные" трубы, все говорили: "Окстись", но где уж! К тому же теперь казацкий есаул. И всегда поэт-мечтатель. "Может быть, не зря я родился в один день с Христом... (эта тема неиссякаема в наших пасквилях на Щегла) ...Иногда кажется, что я знаю все. Даже скучно. И вдруг все забыл. Тишина. Беру перо, и Некто водит моей рукой..."

Да уж, скромностью мы не обижены. Вот только кто подталкивает его в бок, когда он берется осуществлять "Великие затеи"? В каждом ребре - по бесу.

Сохранилось множество фотопортретов моих героев с мальчишников в коттедже Лехи Птицына. Каждый по по-рядку занимал кресло у камина: вот он с трубкой, вот с бокалом, вот запрокинут лепной профиль, а в вытянутой руке томик стихов, ...,

Коттедж, теремок, который мы густо населяем, когда нет родителей. В нем не просто старомодная, но петербуржская мебель, в нем шкафы ломятся от фолиантов и старых альманахов, в нем досоветские царят традиции. Это дом из "прежней литературы" и из мечты. По двум его этажам разгуливает кот Ипполит Матвеич, в ипостаси предводителя дворянства. Мы украдкой таскаем из его мисок деликатесы, которые он обходит, брезгливо отворачивая усы.

Здесь нас познакомили с Валентином Михайловичем Шульманом. И отсюда мы тащили ему в подарок двуспальное резное кресло, в нашу "Малую Академию".

И все мы участвовали в прощании с домом, когда умер Лехин папа, а мама возвращалась в Питер. Мы безвылазно жили там целый месяц, упаковывали вещи, увязывали книги, читали, читали, читали. Это было уже как бы не жилище, а пристанище поэтов, вроде "Дома искусств" на Невском. Задушевные признания, откровения, взаимопочитания, и конечно, "пасквили" друг на друга.