Татьяна Янушевич - Мое время

Ведь мы, живущие в провинциях при железной дороге, с колыбели прислушиваемся к зову поездов. В ночи далеко разносится тяжелое вздрагивание колес, громыхание буферов, - перегоняют составы на рамочные пути; а этот особенный вокзальный голос; еще тогда были паровозные гудки и надсадное шипение спущенного пара, - им обдаст коленчатые суставы огромных выразительных колес, - те дернутся туда-сюда и станут, - в них видна усталость.

Может быть, мы едем с мамой в мою первую Москву? Мама рассказывает о городах, станциях, подъезжаем к Уралу, здесь их как раз обокрали, когда в свои пятнадцать лет ехала она с подружкой учиться в Киевский университет. Двадцать первый год. Ехали тогда месяцами, спотыкаясь о все полустанки, в тифу, без денег, со своей постелью, с чайником. Все украли, только чайник остался, с ним же обратно ехали, - в университет они опоздали да и возрастом не вышли...

Все еще удивляются, - в кого я - бродяга?

А мамин папа Готфрид Христофорович к пятнадцати годам объездил всю Европу под вагонами, или как там у них принято, собирался махнуть в Америку, да захотелось ему напоследок Петербург посмотреть, там и остался, понравилось, выучился на фельдшера и по контракту с англичанами поехал в Казахстан на рудники. Вот ведь как получилось. И всю жизнь подбирал и лечил всех беспризорных, и собак, и кошек, и волчат брошенных.

Он был австриец, рано лишился родителей, его брата взяла польская семья, а его - немецкая. Только он убежал.

Как коротки на поверку биографии...

О родителях великих людей еще пишут даты рождения-смерти; отец был, допустим, тоже чем-нибудь знаменит, но пил сильно; а мать, обычно, хорошо играла на рояле, знала языки, но все больше болела и рано умерла. А у родителей рядовых людей мы часто даже имена опу-скаем: "ну, знаешь, эта, у нее еще муж пьет, да ты знаешь, - сын - хулиган, ну так ее опять в больницу увезли". Вот и вся биография.

О чем это я, Господи?..

Станция. Сейчас, поди, контролер войдет... Нет, поехали... Колеса наверчивают бесхитростные круги:

Сав-ва ро-дился,

Сав-ва женился,

Сав-ва родил дете-е-ей...

На мотив Хава-Нагива.

А может, это мы с Колькой и Бовином "убегаем из дома" с получетвертого курса?

Контролеров мы очень боимся. А чего, спрашивается? Подумаешь, выгонит, - в другой залезем. Мы же бродяги.

А с чего, собственно, вы побежали?

Да ни с чего, если вспомнить "отрывной момент". Стояли у переезда, ждали, когда поезд пройдет. Конечно, обязательный в таких случаях банальный разговор, особенно если еще мало знакомы и хочется понравиться:

- Вот бы сесть в поезд и уехать...

Кто первый сказал, не имеет значения, - это тот момент, когда думают одинаково.

Он-то и решает дело.

Но если хотите подробнее.., - мы были подогреты еще иной романтикой. Это ведь мы с Колькой просто шли в магазин, еды не хватило. А вообще мы красили стены.

Стены как стены, - неприкосновенные границы жилища. В наших средне-интеллигентских квартирах они чаще всего голые, строгие (в других они, бывает, навсегда убраны в ковры и репродукции).

У нас дома собралась "наша банда", как говорит мама. А мама-то как раз и уехала. На нас с сестрой всегда в таких случаях нападала деятельность. Мы взяли и побелили. И вот сидим, пьем чай с бабушкиными пирогами, поглядываем на беленые стены... А Юрка "Мордоляпа", наш нереализованный художник и говорит:

- Я в школе не мог учиться, сижу, смотрю на доску, и, думаю, столько на ней можно всего нарисовать!..

И все сразу загалдели: Сокрушить стены! Проломить пространство! Что?.. А-а, чай несут. Ну конечно, два стакана. Нет, сахар вприкуску. Занятно, право, - так бы ни за что не стал пить эту железнодорожную воду, а потом вспомнишь поезд и "чай" с особенным смаком произносишь, - как же, еще и в подстаканнике...

Так, что? Ах, да... В общем, мы решили расписать стены. Сокрушили, что надо! - густо-красное болото с черной цаплей встало с одной стороны; сине-белая даль моря легла с другой (не без алого паруса, конечно); третью стену проломило китайское дерево с коричневыми узлами и горизонтальный во весь пролом - прыжок тигра, тоже китайского, - Бовин тогда увлекался Древним Китаем.

Колька живописать не умел, он играл на пианино посреди комнаты вдохновляющие мотивы. Он вообще был "новенький".

Когда бежали мы с ним в магазин, в нас еще пенились балаганными красками идеи свободы.

Мы стоим у переезда, пережидаем поезд, мелькают окна, - у кого не запляшут в глазах бешеные отражения придорожных домиков, огородов, лесочков?, а в даль далекую пойдут расстилаться нереально зеленые поля.., там позади, у переезда остались, скрылись эти двое, врос-шие намертво в землю...

... мчимся, мчимся в поезде, мелькая окнами встречной зависти-мечты: выскочить на первом полустанке, или прямо на ходу, - извечный двойной мотив, - к этим домам, палисадникам, или на этот перекрест, к двум обалдевшим ротозеям.

- Нужно идти втроем, - говорит Колька, и в голосе его слышится разумное начало. Третьим станет Бовин.

Качает, качает на третьей полке...

мы отдаемся поезду, безбилетному озорству, бесшабашной нашей свободе...

курим в тамбуре, мелем всяческую чепуху...

я хохочу, запрокинув голову, в висок мне чуть токает очередная чепуха:

"Сколько человеку земли нужно?" Как же! - вот они - два метра деревянной полки, а под колесами - весь простор, - я даже, кажется, говорю...

а сама вижу зубы вокруг черного отверстия...

мой ужас проваливает его до бездны, до смерти...

как я могу! я будто прямо наступаю туда...

я оставляю маму...

ее безмолвное отчаяние кричит мне всю мою жизнь...

Двойной ритм многократно множится колесами, сливается в ртутную линию, паровоз кричит: у-у-у, рельсы раздваиваются, мелко дробятся шпалами, металлические круги спотыкаются на стыках.

Когда поезд стоит на станции, внутри него ты все равно едешь, пережидаешь в пути...

Или я вдруг опять в той гостинице на азиатском полустанке? Посреди застоявшегося моего бродяжничества...

Вагон-гостиница, осевший на земле.

Лежу на мягкой полке в пронафталиненном вагоне, "ни-колаевском", красный плюш, медные финтифлюшки, дрожит графин с железнодорожной водой, зеркала кривятся окнами проезжающих поездов, - Интерференция! - в этом слове всегда предложение игры:

я кажусь себе "дамой знатной из хорошей семьи"; как будто в соседних купе разбитные гусары пьют вино; дамы, уехавшие от мужей, лоснятся плечами; из темных углов беззубо ухмыляются старики, заманивают; я - дама знатная...

Господи, какая чушь!

И так мне вдруг делается скучно: "как будто, как будто..."

Неужели, очертя голову, ринулась я в свободу, чтобы сидя в этом выфигонистом вагоне бередить банальную книжную оскомину? Стоило "рушить стены", чтобы по доброй воле забраться в железный ящик, спущенный с рельс...