Игорь Яркевич - Свечи духа и свечи тела, Рассказы о смене тысячелетий

Говно дымилось. Неправда, это из моей души выходил пар, душа очищалась, освобождалась и готовилась жить дальше.

Цыганки - мастерицы развлекать. "Хочешь, я тебе погадаю по говну, предложила она, - есть интересные переплетения судьбы". Я отказался, но не надо, мои милые, попрекать меня. Просто я и хирологию никогда не ценил.

Дверь затрещала. Мы застегнулись, и вовремя. Гардеробщик, ворвавшись, не извинился, он лихо вытащил из-под унитаза несколько очередных бутылок и так же лихо нас покинул. Мы поспешили выйти. Я пропустил ее вперед, а как, значит, зовут - специально не стал выяснять. Разве могут быть имена у звезд и костров?

Что гардеробщик, думал я, он не выдаст, он ласковый, но у каждого гардеробщика, как известно еще по школьным хрестоматиям, застрял внутри динозавр и ждет своего часа, и если динозавр оказывается снаружи, то гардеробщик жалуется хозяину кабака на измену любимой цыганки, хозяин тогда лютует, к нему присоединяется гардеробщик - нет, увольте, с гардеробщиком, как и с московской богемой, на одном огороде срать не надо.

Цыганка пошла искать своих, а я вернулся к Ирине Павловне, которая сразу же возобновила свои претензии на журнал.

- Перед Хемингуэем мы все говно, - неожиданно повернула она.

В другое время я бы с ней поспорил, я бы ей показал Хемингуэя! Но теперь мне уже было все равно, говно так говно. После того, как я проплыл буйной дорогой цыганской дыры, говно открылось мне с совершенно неожиданной стороны. Оно уже больше не пугало меня.

Я сослался на дела, и мы стали собираться. На выходе я встретил своих знакомых, вечно эротически встревоженных осетин. "Проводите", - попросил я, указывая на Ирину Павловну, и они с радостью затолкали ее в машину.

Рядом возник цыганенок, и мне оставалось только проводить его, неэтично же отпускать мальчика одного! Ведь я ему был многим обязан... Не пройдя и двадцати шагов, мы догадались зайти в любой подъезд якобы погреться.

Русские городские подъезды уже давно, к сожалению, ни на что не пригодны. Сельские, возможно, и хороши, но городские - уже все. В них можно мастурбировать (по слухам), уснуть на батарее (по мемуарам очевидцев), даже поплакать и заняться двуполой любовью.

Но не другой. Поэтому нам с цыганенком пришлось особенно трудно.

И когда я впился пальцами в его волосы, опять же курчавые, но мягкие и даже пушистые, берегись, идет конверсия - скоро из таких волос будут делать швабры и мясные консервы, а он нежно и благоразумно расстегнул мне ширинку, мы вздрогнули. Потому что наверху, или внизу, или практически совсем рядом хлопнула, как охуевшая, дверь квартиры. Или кабина лифта. А я, обрадованный, полез за сигаретами, всей этой болгарской дрянью, подумав, что цыганка уже была, теперь что же - еще и цыганенок, хватит табор разводить. Но он повелительно и ласково (где его только учили?) отодвинул волосами сигареты, отобрал зубами и зубами же куда-то сунул зажигалку, поплевал мне на ширинку. Потом провел язычком по молнии и по пуговицам, черт его знает, что было в тот раз на ширинке - ах! Там были и молния, и эти металлические блядские пуговицы - ведь это же была сборная ширинка! Так он добрался до трусов, слегка опешив, пораженный идущим оттуда запахом одеколона, и несколько раз их облизнул. Где были его руки - не знаю, я в принципе ничего не видел, в городских подъездах темно, мэрия, никакого толку что вся из демократов, совершенно разболталась, делать ни хуя не хочет, подъезд - слепой, и если бы цыганенок не освещал его блеском своих глаз! Он вроде бы даже пел и как бы невзначай пританцовывал. Потом он осторожно опустил центральную часть трусов и поплевал на хуй. Подъезд снова осветился белозубой цыганской рожей.

Нежно и благородно, как это умеют делать только цыганята, он взял губами мой оплеванный член и поднял его. Затем, как давеча по ширинке, прошелся по нему язычком снизу доверху и вокруг. Я находился на самом краю пропасти блаженства. Это был мой первый мальчик, тем более такой интересный этнографически.

Цыганская любовь горяча, горяча и коротка. Он убрал язычок, быстро меня вытер и застегнул. Но член будет долго хранить в своем сердце не только плевки, но и след невзначай прикоснувшихся зубов.

Мы вышли на улицу. Две минуты назад наступило Рождество. Теперь стало по-настоящему холодно. Я, плотнее укутав мальчика, отвел его домой. Я поцеловал его; мы тихо и незаметно расстались.

Господи, какой мальчик, думал я. Не мальчик, а судьбы подарок, и поет, и с членом знает что делать, какое растет поколение! Мы-то что, мы уйдем как дождь, как дым, как плохой парламент, как племя пиздюков, а такие вот мальчики все сделают, все за нас допоют. Они не будут страдать от неврозов и прочих надрывов, а если будут, то недолго - день, максимум два, они уже сейчас понимают, что такое флоп диск и маркетинг, а если они уже в таком возрасте умеют плевать на хуй, то за них беспокоиться нечего, им не страшны грозы и морозы. Жаль, что я не увижу твой расцвет, мальчик, а твой закат я точно не увижу, потому что у такого поколения закат невозможен. Оно будет всегда только цвести! Этому поколению не будет грозить Ирина Павловна журналом, и народный оргазм обойдет его стороной, и суицид обойдет, и с посторонним хуем оно будет вести себя ласково и благородно, а что касается своего - неприступно. Это поколение - умоляю тебя, мальчик, - будет жить в просторных светлых квартирах с видом на море, лес, океан, теннисный корт и ночной Париж; оно сможет не бояться мафии и голодной зимы, любить поколение будет только негритянок. Разберется оно в цыганских дрязгах - хорошо, нет - еще лучше.

Да, было время - позавидует нам с мальчиком далекий совсем потомок, проницательный, вальяжный, ничего от него не скроется. Говно висело сталактитами и давило на психику, гардеробщик дверь ломал, подъезды и туалеты узкие, негде развернуться, но мы любили, подведет итог потомок, были любимы и не терялись перед говном.

Кстати, вовсе не такая дура была старая русская литература, когда она, забыв погулять и отобедать, занималась дни и ночи разбором цыганских финтифлюшек. Когда она, сопя и закрыв глаза, ждала минуты цыганской благосклонности.

И мне захотелось по ее примеру все бросить, устроиться работать в тот кабак, из беззаботного посетителя - в жалкие прихлебатели, лизать жопу гардеробщику, все мной помыкают, а я живу только минутой, когда можно снова провалиться в цыганскую дыру. Но минутой жить нельзя. Жить надо спокойно. Тем более сегодня Рождество и на улице опять потеплело.

Если по телевизору завтра покажут Гринувея, то зря. Мы его только что прошли, он уже неинтересен, надо бы что-нибудь поновей.

Я стоял на пересечении двух типичных московских штук - бульвара и переулка. Выпал снег, первый, между прочим, настоящий снег за всю зиму. Земля напоминала юную прекрасную невесту, убаюкивающую своей целомудренностью, истинной или мнимой - уже неважно, всю, с головы до пят, в прозрачном, чистом и белом. Я неторопливо курил; ловил ртом и на руку свежие снежинки. Кто бы мог поверить, что десятки раз ебаная-переебаная до самого основания Москва еще способна на такой качественный пейзаж без малейших оттенков пафоса и романтизма? Юную прекрасную невесту напоминала Земля.