Камиль Яшен - Xамза

Завки вдруг увидел, как лицо Хамзы начало покрываться красными пятнами. Он взял Хамзу под руку, как бы говоря ему:

успокойся, успокойся...

Но Хамза весь уже был во власти своего нового настроения.

- И вы хотите, чтобы так было всегда? - впился Хамза своими ставшими острыми как иголки зрачками в лицо Каримбая.-И с такими идеями вы собираетесь издавать серьезную газету?.. Вот вам уровень просвещения, господин Медынский!

Деньги, деньги, только деньги, и ничего больше!.. Но вы, Каримбай, конечно, никогда не осмелитесь написать об этом в своей газете...

- А кому это интересно знать? - нахмурился Каримбай.

- Большинству нашего народа!.. - взорвался Хамза. - Тем, кого вы считаете людьми низкого происхождения!!

- Но они не будут читать мою газету! Они неграмотны!

- Сейчас не будут, сейчас неграмотны, но уж,е близок день, когда они избавятся от своей темноты...

- Не знаю, чему уж вы там учите детей в своей школе, - воинственно надулся Каримбай, - но ни один уважающий себя мусульманин не отдаст своего ребенка вам на обучение...

- Вы-то, конечно, не отдадите!

- А зачем? Я человек богатый. Мои дети учатся в других школах. Им нечего делать среди детей босяков и нищих!

Хамза побледнел. Лицо его заострилось. Ненависть душила.

Он сдерживался из последних сил.

- Да, двери моей школы и моей души всегда будут открыты только для детей бедняков, потому что им нет места там, где учатся ваши дети! - Он обернулся к Медынскому: - Вы напрасно меня пригласили сюда, ваше превосходительство... Мне нечего здесь делать. Я рабочий! Я работаю на заводе, а не торгую хлопком, газетами, мыслями, людьми! У всех ваших гостей один бог - нажива! Я же верую в других богов - в правду, в справедливость, в честность, в народ! И поэтому мне нечего здесь делать... Извините за резкий тон.

И, круто повернувшись, Хамим пошел к выходу.

Завки поспешил за ним. Теперь это был его ученик - тот самый поэт Хамза, через сердце которого проходили все беды, вся боль мира.

4

Садыкджан-байвачча после неудачи на улаке снова впал в тяжелый запой. Но теперь он пил не дома, а ездил из ресторана в ресторан, занимал отдельные номера, заказывал ящиками шампанское, шумел, бушевал, бил посуду, плакал, забывался хмельным сном, чтобы утром все повторялось сначала.

Байвачча боялся оставаться один - он ни на шаг не отпускал от себя Алчинбека. Что-то сломалось в его натуре после смерти Зубейды, какая-то глубокая трещина расколола мозг и волю.

Мозг стал тупым, воля - дряблой. Байвачче ничего не хотелось.

У него было только одно желание - пить, пить как можно больше, заливать водопадом алкоголя непрерывно нарастающий в голове огненный, звериный вой, душить спиртным возникающую каждую минуту в душе истерику.

Садыкджан никого не мог видеть. Сошедшая с ума Шахзода была удалена из города. Под присмотром старших жен и специально выписанного из Ташкента врача она сидела в далеком деревенском поместье.

Где-то еще жила Зульфизар, но где? Байвачча не мог вспомнить. Ее прятали в одном из пригородов Коканда Эргаш и КараКаплан, которым была выделена значительная сумма денег, чтобы они держали контроль и за любовницей, прелестей которой хозяин так и не успел оценить, и за повредившейся умом женой, спасая ее от судебных инстанций, и за всеми остальными женами, караулившими Шахзоду.

Эргаш и Кара-Каплан все время разъезжали из Коканда в далекое деревенское поместье и обратно, буквально разрываясь от своих новых обязанностей. Пили оба, несмотря на высокую миссию телохранителей садыкджановских жен, возложенную на них вместе с предоставлением большой финансовой свободы, тоже вмертвую.

Смерть Зубейды надломила байваччу, он все забросил, дела шли вкривь и вкось, и только усилиями Алчинбека удавалось сохранить относительный порядок на заводе и в конторе.

Правда, иногда на Садыкджана нападало просветление, и он, опухший, разбитый, с чугунной головой, мающийся от похмелья, с отвращением читал и подписывал деловые бумаги и снова погружался в застойное пьяное небытие.

В ресторане было многолюдно. Все столики были заняты.

Байвачча и Алчинбек сидели в углу. Напротив них пыхтел сигарой старый партнер Садыкджана, известный английский торговец хлопком мистер Уиллкинс.

- Я прошу снять с каждого пуда еще пятьдесят копеек, - сказал англичанин.

Алчинбек перевел.

- Гривенник, - мрачно сказал байвачча.

- Ноу, ноу! - замахал руками мистер Уиллкинс. - Это немилосердно!

- Налей, - приказал Садыкджан Алчинбеку.

Чокнулись. Выпили.

- Пятнадцать копеек, - буркнул байвачча.

- Сорок пять, - выпустил англичанин облако дыма.

- Двадцать.

- Сорок.

- Двадцать пять и ни копейки меньше! И выпьем за хлопок, который был моим, а стал твоим.

- Я уезжаю, - насупился мистер Уиллкинс.

- Уезжай! - стукнул байвачча кулаком по столу. - Русские купят!

- Я не понимаю, - лицо английского купца выражало обиду, - почему мы не можем договориться? Столько лет мы честно вели деловые отношения... Что случилось?

Алчинбек перевел.

- Удержите мою цену, - шепнул ему Уиллкинс, - и будете иметь от меля презент. Тысячу фунтов.

- Вы чего там шепчетесь? - подозрительно наклонился вперед Садыкджан. Обмануть меня хотите? Не выйдет... Официант, шампанского!

- Мой хозяин пережил сильную душевную травму, - ответил англичанину Алчннбек. - Войдите в его положение... Я беру пятьсот фунтов, а вы соглашайтесь на тридцать копеек. Больше он не уступит.

Мистер Уиллкинс взял карандаш и быстро произвел подсчет.

- Хорошо, я согласен на тридцать копеек. Но вы получаете не пятьсот, а четыреста фунтов.

- Почему же четыреста? - возмутился Алчннбек. - Я и так сбросил вам из своей доли ровно половину.

- Четыреста пятьдесят, - горячо заговорил Уиллкинс, - и я подарю вам фамильный портсигар моего дедушки, который был с ним во время Трафальгарской битвы, когда великий Нельсон утопил весь флот Наполеона!

Байвачча с ненавистью смотрел на англичанина и Алчинбека.

Ему казалось, что оба они что-то затевают против него. Просветление кончалось. На байзаччу надвигалась черная гора.

- Долго вы будете шептаться! - заорал Садыкджан, и половина ресторана оглянулась на их столик. - Мне противно на вас смотреть! Меня тошнит от ваших секретов!

- Он согласен на тридцать копеек, - пытался успокоить байваччу Алчинбек. - Он берет всю партию и на следующий год приедет опять.

- Мой друг, - положил англичанин руку на плечо Садыкджана, - я торгую с вами только из-за своей искренней любви к вам... Каждая поездка сюда, в Туркестан, через всю Россию отнимает у меня два года жизни. Легче добраться до края света, чем преодолеть чудовищные расстояния русской империи. Пожалейте меня! Пойдите мне навстречу, мой друг. Тридцать копеек - это моя последняя цена. Я стану нищим, если добавлю еще хоть одну копейку. Я не смогу больше торговать хлопком...