Любовь Кабо - Правденка (Сборник рассказов)

С каким умершим, - с эпохой!.. Что-то от язычества, от идолопоклонства, - вот он весь, любуйтесь своим кумиром, рассматривайте его, прощайтесь!.. Это очень страшно было, - свидетельствую. Это - запоминалось. И когда стало известно в Москве, чт( именно было в этот вечер, и ночью, и на утро, когда встанет перед глазами весь этот чудовищный день и вся эта чудовищная ночь, - все невольно смонтируется воедино: приподнятый над толпой, выставленный на обозрение идол, - и жертвы, жертвы у его подножья, у этих противоестественно видных его сапог!.. Словно все это было нарочно подстроено, продумано заранее во всех деталях, - хотя бы эти грузовики, отрезающие центр, грузовики, к которым неумолимо несло неуправляемую, воющую в отчаяньи толпу. Грузовики, которые не были поставлены поперек Бульварного и Садового кольца, разрезая толпу на мирно текущие от окраин потоки, - это было бы только логично, - нет, они стояли вдоль Бульварного кольца, замкнув его, заранее обрекая на увечье и гибель тех, кто окажется, вольно или невольно, в это кольцо втянутым. Дворы-ловушки, заваленные трупами люки, забитые неузнаваемыми, изуродованными телами больничные и городские морги... Какова жизнь, такова, очевидно, и смерть. Феномен дьявольски отрежиссированной жизни, сменившийся дьявольской режиссурой этих вот похорон, этими выставленными напоказ сапогами, забрызганными кровью, этим воем ужаса, расплющенными, истоптанными людьми, спешившими воздать и проститься... Власть, намного превышающая ту, которую имел любой российский монарх, величие, навечно запечатлевшее себя пирамидами московских высотных домов, - и день, превзошедший все, что мы знали под словом "Ходынка"... Но все это станет ясным позднее. Живешь на свете - и копишь впечатления, безотчетно откладывая их на полки памяти. Время само приведет их в порядок и выстроит, как книги на стеллажах. Никакие последующие разоблачения, не сделают того, что сделал, - в позднем, в искушенном уже восприятии, - один этот день: пятое марта. Но все это будет, повторяю, позднее. А пока - пока мы идем темной улицей Грановского, а навстречу нам, от метро, во множестве - молчаливые, одинокие фигуры, идущие вперед, выставив плечо, с той ожесточенной решимостью, с какой устремляются на приступ. Мы невольно уступаем им путь, кое-как уворачиваемся, чтоб не смяли и не сбили, и я идиотически спрашиваю: "Ребята, куда они все?". И ребята отвечают: "Туда же". Отвечают спокойно: мы же еще ничего не знаем! Но я упорствую: "Туда - так?..". И в недобром предчувствии сжимается сердце. И опять - впечатление навсегда, его не избыть, оно не забудется: люди, идущие туда. Не проститься пробиться. Мы спускаемся вниз, в метро, - я и двое ребят, меня провожающих. И в метро все так же насуплены и молчаливы, как было утром, в троллейбусе. И почему-то весь вагон смотрит на нас. Наверное, на нас есть эта печать: мы - были. Мы пробились, нам удалось. Остальные еще равняют свои души в общем строю, а мы - уже отработали свое, уже - готовы. Только неимоверная усталость сдерживает наше беспечальное оживление и горделивую удовлетворенность. Там, наверху, уже идет трагедия, - но ни люди, едущие с работы и невольно поглядывающие на нас, ни мы сами - мы же еще ничего не знаем об этом!.. Мы придем ко мне и что-то поедим, молчаливо и жадно, - весь этот день не было во рту и росинки. И будем отдыхать в моей комнате: я в кресле, ребята на тахте, - отдыхать молчаливо и расслабленно. Мы, наверное, и сами не понимаем сейчас, какое это счастье сбросить сегодняшнее, как негнущийся, сшитый не по мерке служебный мундир, переодеться в домашнее, быть, наконец, самими собой!.. А мои родители так и не выйдут, закроются в своей комнате: не захотят показать чужим мальчикам своих не омраченных сегодняшней утратой лиц. Да и мне не захотят показать их, пожалуй, - чтоб ничем не оскорбить - господи, как стыдно думать сейчас об этом! - моей всенародной, моей всепартийной скорби!.. Вот так оставим мы за спиной одну эпоху, вступим в другую. Но и этой, другой, хватит нам надолго, - пока там мы поумнеем!.. 10. ПРАВДЕНКА В 1948 году написала я первую свою повесть "Друзья из Левкауц". Название села изменила, изменила, конечно, все имена и фамилии, а так - рассказала о нашей работе в Бессарабии сорокового года все, что было. Никакого этого чувства вины, о котором упомянула я совсем в другом месте, и гораздо позже, в "поумневшие" уже времена, у меня тогда и в помине не было; писала я свою первую повесть так, как и полагается писать правоверному "ровеснику Октября", - в самом распрекрасном урапатриотическом духе. Кончила я ее событиями зимы 1940-41 года. Собиралась позднее продолжить повесть, довести ее до начала войны, может быть и войну прихватить. Пока же отдала то, что написано, в Союз писателей, в Комиссию по работе с молодыми авторами, председателю ее Вере Васильевне Смирновой в самые ее белые руки. И вот, спустя несколько недель, сижу я в громадном особняке Правления писателей СССР и прислушиваюсь к тому, как очень интеллигентная женщина ровным и доброжелательным голосом говорит немолодому уже автору, что сказочка его, которую он представил, решительно никуда не годится и что самую мысль о литературном труде ему необходимо навсегда оставить. Автор же, словно ему уши залило, ничего этого не слышит и всерьез озабочен только одним: можно ли ему хотя бы имя героя оставить, очень ему имя героя дорого - "Авоська". И Вера Васильевна, совсем уже неправдоподобно ровным голосом, совсем уже интеллигентно внушает автору, что графоман - он, между прочим, графоман и есть, и не спасет его никакое имя героя. Жутковатый разговор. И я, естественно, готовлю себя к тому, что если мне скажут что-либо подобное, ничего не выклянчивать и за стул держаться покрепче, а еще лучше вот сейчас, загодя подумать о том, куда же мне итти дальше, если я здесь не понравлюсь. Писать-то я буду все равно, такое дело, потому что графоман - он, между прочим, графоман и есть. Но, оказывается, моя повесть Вере Васильевне понравилась, и она этого ни от меня, ни от кого-либо иного скрывать не собиралась. Вот так, с рекомендательным письмом ее, и появилась я, наконец, в редакции "Нового мира". Вот когда все началось! Один из работников отдела прозы, которого все дружески именовали "Юра", прочел мою рукопись и написал эдакую приплясывающую рецензию, где сообщал, что "автор понимает плавать" (это я дословно цитирую), что работать с ним поэтому можно и, между прочим, нужно, потому что при всей актуальности затронутого им материала Большую Правду нашей советской жизни он то и дело подменяет маленькой Местной правденкой. Впрочем, последнего он не утверждал письменно, это, очевидно, не принято было, но с тем большей горячностью доказывал устно, - в присутствии завотделом прозы и редактора Валентины Дмитриевны Раковской, которой доверено было эту Большую Правду нашей советской жизни вместе с автором выявлять и отстаивать.Читать дальше