Николай Наседкин - Самоубийство Достоевского (Тема суицида в жизни и творчестве)

У Достоевского зачастую получалось как-то так, что "pro" у него выходило сильнее и убедительнее, чем "contra". Особенно это ярко проявилось в "Братьях Карамазовых", о чём речь у нас впереди, пока же отметим: писатель, уже по первым откликам на "Приговор" понял, что и на этот раз он невольно, но явно переборщил с "pro" -- вещь воспринималась как апология логического, атеистического самоубийства, а то и самоубийства вообще. Чтобы добавить веское "contra" Достоевский вспомнил о кротком самоубийстве бедной швеи. И здесь самое время вспомнить утверждение, с которого началось наше исследование -- о том, что сам Достоевский хронически мечтал-думал о самоубийстве. Что же могло остановить и останавливало его как потенциального самоубийцу от окончательного рокового последнего шага? Один из ответов на удивление прост и содержится как раз в "Кроткой".

Все логические самоубийцы Достоевского -- и Свидригайлов, и Кириллов, и Крафт, и герой "Приговора" -- превращали акт суицида в процесс, в растянутое по времени действо. Они посеивали в своём сознании мысль о самоубийстве, взращивали-холили её, свыкались с нею, убеждали сами себя в неизбежности и безальтернативности самоубийственного конца. Такой герой сам ставил себя в такое положение, что, в конце концов, приближался к смерти даже ближе, чем приговорённый к смертной казни: как мы помним из автобиографических страниц "Идиота", тот и на эшафоте не теряет надежды остаться в живых. Так что самоубийца-атеист последний шажок делал с муками (Кириллов) или хладнокровно (Свидригайлов), но обязательно делал и уже ничто остановить его не могло.

В случае с героиней "Кроткой" подчёркивается именно случайность, необязательность, секундность, абсурдность и нелепость самоубийства. Голос самого Достоевского, личностная окраска аргументации прямо-таки слышится-чувствуется в этом страстном монологе рассказчика-повествователя. Не случайно выскакивает вдруг прямо автобиографическое: "Приговорённые к смертной казни чрезвычайно, говорят, крепко спят в последнюю ночь. Да так и надо, это по природе, а то силы бы не вынесли..." Кто говорят? Кому говорят?

А чуть раньше: "Говорят, что стоящие на высоте как бы тянутся сами книзу, в бездну. Я думаю, много самоубийств и убийств совершилось потому только, что револьвер уже был взят в руки. Тут тоже бездна, тут покатость в сорок пять градусов, о которую нельзя не скользнуть, и вас что-то вызывает непобедимо спустить курок..." Думается, не вызывает сомнения, кто говорил-подсказывал Достоевскому такие психологические тонкости потенциального самоубийцы. Герой-рассказчик "Кроткой", не будем и забывать, как и сам Достоевский, -- мечтатель ("В том-то и скверность, что я мечтатель..."), притом мечтатель подпольный, тип, чрезвычайно наклонный к суицидальным мыслям-фантазиям.

Главный вывод, основное утверждение автора "Кроткой" (и рассказчика, и, разумеется, самого Достоевского): самоубийство -- нелепая мгновенность, самоубийство можно было предотвратить, не допустить, отменить: "Главное, обидно то, что всё это случай - простой, варварский, косный случай. Вот обида! Пять минут, всего, всего только пять минут опоздал! Приди я за пять минут - и мгновение пронеслось бы мимо, как облако, и ей бы никогда потом не пришло в голову..." и чуть позже -- ещё более определённо и однозначно: "Нет, всё это - мгновение, одно лишь безотчетное мгновение. Внезапность и фантазия! (...) Влетела в голову мысль, закружилась и - и не могла устоять перед нею (...) Опоздал!!!"

Как видим, герой-повествователь нимало не сомневается, что, вернись он вовремя домой, самоубийство не свершилось бы. Как мы помним из теории суицида, многие самоубийства, действительно, не случаются, предотвращаются именно потому, что рядом с отчаявшимся человеком в самую крайнюю секунду оказывался другой человек и отвлекал от рокового решения, снимал-сглаживал самоубийственное настроение секунды.

И ещё: как ни покажется это странным, но ведь в "Кроткой" самоубийц -- двое. Да, да! Ведь у повести, что называется, -- открытый конец. Ну-ка, вчитаемся повнимательнее в финальные строки: "Косность! О, природа! Люди на земле одни - вот беда! "Есть ли в поле жив человек?" кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдёт солнце и - посмотрите на него, разве оно не мертвец? Всё мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание - вот земля! "Люди, любите друг друга" - кто это сказал? чей это завет? Стучит маятник бесчувственно, противно. Два часа ночи. Ботиночки её стоят у кроватки, точно ждут её... Нет, серьёзно, когда её завтра унесут, что ж я буду?" (24, 21)

Только самый невнимательный читатель не увидит здесь отчаянье потенциального самоубийцы, невыносимо страдающего от глобального, тотального, вселенского одиночества и к тому же считающего себя преступником (доведение до самоубийства), жить которому осталось максимум до "завтра", до момента, когда "её унесут". Причём сделает он это, казнит себя, тоже под влиянием секунды, в один невыносимый момент...

Через полгода, в апрельском выпуске "ДП", появляется ещё один "фантастический рассказ" -- "Сон смешного человека". Это -- одно из самых значимых и достоевских произведений Достоевского. М. М. Бахтин, бесспорно, был прав, заметив, что: "По своей тематике ?Сон смешного человека? (добавим-напомним, как и "Записки из подполья". -- Н. Н.) -- почти полная энциклопедия ведущих тем Достоевского..."; и что в этом рассказе поражает "предельный универсализм" и "одновременно его предельная же сжатость, изумительный художественно-философский лаконизм"230.

Нас же в первую очередь интересует то, что самая кардинальная из всех кардинальных и самая философская из всех философских тем в этом фантастическом рассказе -- суицид. И сразу важно подчеркнуть, что "Сон смешного человека" непосредственно связан-перекликается и с "Приговором", и с "Кроткой", как бы продолжает их. Смешной человек, как герой первого произведения, логически и хладнокровно пришёл к мысли о необходимости и неизбежности самоубийства, но, как героиня второго, должен был покончить-свести счёты с жизнью под влиянием минуты, именно в одно мгновение, когда накатит-нахлынет самоубийственное настроение. И именно в "Сне" совершается то, что не произошло в "Кроткой": другой человек (в данном случае -- маленькая девочка, попросившая о помощи) вмешался, отвлёк, предотвратил самоубийство героя.

Однако ж, он всё-таки убивает себя, но -- лишь во сне. Правда, как всегда в таких случаях у Достоевского, сон передан-рассказан настолько жизненно, настолько убедительно в жанре фантастического реализма, что граничит с явью и действительностью. Исследовательница И. Р. Ахундова в своей чрезвычайно интересной работе "...Всё это, быть может, было вовсе не сон! (?Смерть? Смешного человека)" убедительно предполагает, что здесь даже "речь может идти о переживании опыта реальной смерти самим Достоевским, которому вследствие его болезни, возможно, пришлось побывать ?по ту сторону? и соприкоснуться с ?тем светом?..."231 А уже упоминаемый нами японский достоевсковед К. Накамура и вовсе категоричен, утверждая, что при каждом эпилептическом припадке Достоевский "переживал собственную смерть"232. После самоубийства во сне Смешной человек попадает на другую планету, так похожую на Землю, на планете той царит золотой век, который на глазах героя и по его вине начинает разрушаться-гибнуть (перекличка с апокалиптическим сновидением Раскольникова в финале "Преступления и наказания"), а перед тем как заснуть Смешной человек выстраивает для себя оправдательную философскую теорию, основанную на том, что ему и дела нет, не должно быть, до девочки, которой он не помог, отказался помочь, ибо самоубийце вообще ни до чего дела нет и перед самоубийством, попаданием на другую планету он может даже совершить преступление (перекличка с рассуждениями Ставрогина)...