Виктор Лихачев - Молитесь за меня

И вот когда я собирался дочитывать уже изрядно надоевшего Дрюона, - этот автор был в те годы очень популярен и книги его можно было приобрести за сданную макулатуру, - неожиданно в палату вошJл хирург Вадим Прелатов. Он присел на мою кровать и сказал: "У меня к вам серьJзный разговор. Давайте пройдJм ко мне в кабинет ".

Вообще-то для сердечников, ожидающих операцию, хирурги - боги. Каждый имеет своих поклонников, как какой-нибудь артист. Не знаю, как хирурги выбирали себе больных, но это быстро становилось известным. Когда я узнал, что в перспективе меня будет оперировать Прелатов, и спросил Николая, как к этому относиться, он ответил лаконично: "Самый лучший вариант".

Тогда Прелатову было под сорок. Впрочем, могу ошибаться. Тогда все люди старше меня казались солидными, как говорится, "в летах ". А он и впрямь производил впечатление. Молчаливый, вид всегда суровый. Когда он стремительно шJл по коридору, больные показывали новеньким на него: "Это сам Прелатов ". Конечно, среди хирургов клиники были люди и с большей известностью, лауреаты, но Прелатов, в отличие от пожилых "звJзд", достиг того возраста и такого уровня мастерства, когда больные, а это народ самый сведущий, говорили: "Пусть у академика В. больше наград, но к Прелатову попасть как-то надJжнее". И вот я сижу в его кабинете. Молчание затягивается. Прелатов внимательно смотрит на меня, будто решая - говорить или нет.

- Видите ли, - наконец начал он. - У нас сейчас сложилась не очень нормальная ситуация. Надо бы людей поддержать. Две неудачные операции подряд для нас - ЧП. Одним словом, я хочу вас прооперировать.

- Когда? - только и смог спросить я.

- Завтра. У нас как раз операционный день. Не волнуйтесь. Даю вам слово, что всJ будет хорошо. Сердце у вас компенсировано, я видел, как вы утром по лестницам бегали...

- ЛJгкие увеличивал.

- Правильно. Есть, правда, одна сложность, чисто техническая. Мы на операцию забираем с десятого этажа, туда и возвращаем после реанимации, а мест сейчас там, мне сказали, нет. Но мы что-нибудь придумаем. Странно, но на меня нашло какое-то удивительное спокойствие. Я обычно, перед тем как идти к зубному, дрожу как осиновый лист. А тут вдруг мелькнула мысль: "Наконец-то! Побыстрей отделаться - и дело с концом". Когда вечером Ирэн принесла мне целую кучу успокоительных таблеток, я отказался: "Зачем мне они?". Вообще-то я всегда был не прочь поиграть на публику, но в тот момент я действительно не рисовался. Хотелось только одного: чтобы быстрее прошло время. И я придумал себе занятие: взял справочник по какому-то художественному музею и до глубокой ночи переписывал имена художников и названия картин... День семнадцатый. Утро. Я почти механически почистил зубы, умылся. ПодошJл к окну. Январь, а снега ещJ нет. Вернее, он растаял после новогодней ночи. Москва была в дымке. Плющихи не видно. Зашла Ирэн: "Ты не готов ещJ? Надо ехать". Прямо в палату ввезли каталку. Меня заставляют снять всю одежду. Натягиваю простыню до подбородка.

- Ирэн, да я сам дошJл бы до оперблока.

- Не положено. И вообще, молчи, и набирайся сил. Меня везут по коридору. Из палат выходят люди. Впервые прямо отсюда увозят на операцию. Кто-то желает удачи, кто-то просто машет рукой. Ирэн пытается казаться строгой: "По палатам, нечего смотреть ", но по глазам вижу, что переживает. Наконец и операционная. Последнее чувство, которое помню - стыд. Снимают простыню, а вверху, на балконах, за стеклом десятки людей в белых халатах. Наверное, практиканты. Подносят маску. И - самая последняя мысль, перед тем, как глаза мои сомкнJт сон: "Проснусь ли "?

------------------------------------------------------------------------------

---------------------

День девятнадцатый. Открываю глаза. Пелена. Какой-то гул вокруг. Несколько секунд удивительнейшее чувство, которое ни до, ни после я не переживал: не знаю, кто я. Будто моJ "я" улетучилось куда-то. Затем постепенно пришло понимание того, кто я есть. Но возник второй вопрос: где я, что со мной? Пытаюсь спросить. Из горла доносится какой-то хрип. Опускаю глаза - откуда-то из груди торчит трубка, вторая во рту.

- Чего - чего? - уже явственнее слышу насмешливый голос, Те, кого я принял за ангелов, оказались бригадой врачей - реаниматоров. Старшая из них подошла ко мне:

- Очнулся, голубчик?

- ... мени ... колько? пытаюсь спросить?

- ЕщJ раз.

- Времени сколько?

- Много, голубчик. Третий день дрыхнешь.

- Третий?!

- Третий, третий. Мы тебя уже будить собирались. Храпел, как сурок. Так значит я живой, и операция прошла благополучно? Радость дала силы голосу:

- Я... не храплю. Это трубки... ваши.

- Гляди, разговорился, - а потом, когда трубки во рту уже не было, подошла и погладила мою руку:

- Молодчина. ВсJ хорошо. А сейчас молчи и набирайся сил - они тебе ещJ пригодятся.

День двадцать пятый. Я-то думал, что после операции всJ останется позади. Наивный. Лишь несколько дней спустя до меня дошJл смысл слов врача реаниматора: "Набирайся сил". Неделя в реанимации стала самой тяжJлой в моей жизни.

Огромная комната. День и ночь горит яркий свет. Постоянно работает какая-то машина, гудящая как трансформаторная будка. Грудь моя, с огромным багровым шрамом, сшита титановой проволокой. Никак не привыкну к клапану: раньше я не слышал своего сердца, теперь и денно и нощно стучит в груди, как маленький молоточек. Но гораздо хуже другое: после операции начались осложнения. Обычные, как говорят врачи: воспаление лJгких, увеличилась печень. Кашель постоянный, с утра и до утра. Ощущение такое, когда кашляю, что кто-то невидимый бьJт в грудь ножом. До крови кусаю губы, но кашель не подавить. ВсJ из-за той же располосованной грудины спать можно только на спине. Пить разрешено не более стакана воды в день. Почти вся она уходит на запивку уймы таблеток. Кто-то посоветовал сосать лимон. Правда, помогает это плохо. Мне кажется уже, что я, прожив двадцать пять лет, так ничего и не знал. Не знал, что такое боль, что такое жажда, когда ждJшь следующего дня, чтобы сделать глоток воды. Не знал, что человек может резко измениться, даже внешне, в течение всего нескольких дней. Меня пришла проведать Ирэн. Попросил у неJ зеркало. На меня смотрел чужой человек: на исхудавшем лице одни глаза и огромная чJрная борода, особо чудно смотревшаяся на фоне светлых волос. Оказалось, что во время операции, которая продолжалась пять часов, в меня влили огромное количество донорской крови. Сильный наркоз дал скорый рост бороды, а чужая кровь - еJ цвет. Но тогда я не мог с юмором отнестись к этой ситуации. Больше того, буквально с каждым часом я ощущал, как меня оставляет желание жить. Если бы меня, как положено, на третий день после операции перевели в обычную палату, где рядом находились бы люди, куда пускали родных - может быть, я легче переносил бы все эти муки. А здесь... Боль и яркий свет, жажда и непрекращающийся гул машины... На двадцать пятый день моего пребывания в клинике я окончательно решил: лучший для меня выход - уйти из жизни.