Рустам Гусейнов - Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

Шурик задыхался, ревел и ладонями размазывал грязь по щекам. Паша, отпустив его, на секунду как будто потерялся, но потом схватил мальчишку за воротник и затряс, как куклу.

- Щенок! - крикнул он ему прямо в лицо. - Шутки вздумал шутить?! Вы представляете, Вера, он на краю трибуны стоял с веревкой на шее - дожидался. А когда меня увидел, сиганул.

- Вовсе я не дожидался, - всхлипывал Шурик. - Я... я веревку не мог... Я не нарочно, Вера Андреевна!.. Я не буду... Я не буду вам ничего!.. Вы... Вы...

- Что я?!

- Вы знали, почему я с Игорем подрался. Вы все знали, все знали!

- Ну и что?

- Вы знали, что мой отец не виноват! Знали, знали! Его товарищ Орджоникидзе хвалил. Вы знали, а справку подписали!

- Не болтай ерунды!

- Я вас ненавижу! Я вам не буду ничего... Я только Вере Андреевне!

Он принялся изворачиваться, вырываться, ударил Пашу по рукам.

- Пустите! Я вас ненавижу! Я вашего Игоря еще побью!

Он вырвался, наконец, и отскочил в сторону.

- Побью, побью! Вера Андреевна, он все знал, все знал!

Похоже было, он собрался удрать.

- Шурик, подойди ко мне, - попросила она. - Пожалуйста, подойди!

Не сразу, но он подошел, встал рядом, она взяла его за руку и вдруг он снова заревел в голос.

- Ну, все уже, все. Не надо, - говорила Вера Андреевна, прижимая его ладонь к лицу, и сама тоже плакала. - Скажи, ты где живешь сейчас?

- У... у тетки.

- Где это?

- Я не пойду туда! Нет, нет, я не хочу!

- Хорошо, конечно, - сразу согласилась она. - Будешь ночевать сегодня у меня - ладно? Только надо ведь предупредить ее. Она уже тебя, наверное, ищет.

- Не ищет она, ей все равно. Я часто не ночую... Вера Андреевна! Я не нарочно!.. Это неправда, что он говорит. Честное слово! Я же не думал... Я веревку не мог забросить.

- Да, да, конечно, я это знаю. Мы обо всем поговорим с тобой. Теперь все будет хорошо.

Она плакала, гладила его по голове и видела, как через площадь вприпрыжку ковыляет к ним Аркадий Исаевич.

Она хотела было встать, но не смогла. Кружилась голова, и ноги ее были ватными. Она только села иначе. Паша отошел в это время к другому краю трибуны и что-то осматривал там.

- Господи, господи! - задыхаясь, бормотал подбежавший Аркадий Исаевич. - Вы успели. Ну, слава богу, слава богу! Я бы себе не простил, Вера, никогда не простил бы. Столько времени языком чесать, а письмо в кармане... Вы правы, мы только и делаем что болтаем, только и можем, что языком! Все мы одинаковы... Но вы успели.

Она сумела даже удивиться немного - не слышала никогда, чтобы Эйслер изъяснялся столь бессвязно. И как-то это помогло ей самой собраться. Она подумала вдруг, что не стоит им возвращаться домой всем вместе - Эйслеру, Паше и Шурику - все возбуждены, что-нибудь может выйти нехорошее.

- Шурик, - сказала она. - Это Аркадий Исаевич, мой сосед, да ты его знаешь. Вы сейчас идите домой, поставьте чаю. И я тоже скоро приду. Мы обо всем с тобой поговорим еще. Ладно? Ты можешь жить у меня сколько захочешь. Мы обо всем, обо всем с тобой поговорим теперь.

Он плакал.

- Ну, идите, - повторила она и подала его руку Аркадию Исаевичу.

Эйслер и сам казался сейчас ребенком. Так был растерян и, кажется, с трудом понимал, что требуется от него.

- А вы что же? - спросил он.

Паша в это время, обойдя трибуну, проверив, по-видимому, не осталось ли от Шурика каких-нибудь следов, встал под фонарем и озабочено смотрел на веревку. Аркадий Исаевич, кажется, только теперь заметил его. Он посмотрел еще поочередно на Веру Андреевну, на Шурика.

- Ну, пойдем? - спросил он его нерешительно.

Они повернулись и медленно пошли через площадь. Шурик продолжал всхлипывать, и пока не скрылись они в переулке, несколько раз оглянулся.

- Что теперь с этой штукой прикажете делать? - через некоторое время произнес Паша, не глядя на Веру Андреевну. Придется лезть.

Он подошел вплотную к столбу, потерев ладони, обхватил его и быстро полез наверх. Скоро он оказался уже возле светильника. Веревка упала в лужу. Соскользнув вниз, Паша поднял ее и принялся зачем-то распутывать узлы.

- Простудитесь, Вера, - сказал он, по-прежнему не глядя на нее. - Сядьте хотя бы на трибуну.

Было что-то странное и в словах его, и в том, что он делал. Ей казалось, все это совсем не подходит к месту. Ей хотелось посмотреть в глаза ему, но он не оборачивался.

"Почему он ни о чем не спросит? - подумала Вера Андреевна. - Ему не интересно, откуда я узнала о Шурике? Что ему эта веревка?"

- Паша, - позвала она.

- Что?

Ярко сверкнула молния над церковью, и на секунду она испугалась того, что хотела спросить.

- Паша, - повторила она. - Ведь отец его действительно, должно быть, ни в чем не виноват.

- Не виноват? - как будто удивился он, но опять не посмотрел на нее и даже не обернулся. - Я сам читал его показания.

- Что же там было?

Ему пришлось переждать долгий громовой раскат.

- Он признался, что подсыпал крысиный яд в консервы. Никто и подсчитать не сможет, сколько жизней на его совести.

- Вы в это верите, Паша?

- Да я же говорю вам, что читал его показания.

- Вы в это верите, Паша?

Он все дергал веревку, пытаясь растянуть последний узел.

- Что значит - верите?

- Вы - в это - верите - Паша? - в третий раз повторила она.

Но, наконец, он скомкал ее и, размахнувшись, забросил за транспарант - за церковную ограду. Затем почему-то испуганно огляделся вокруг.

- Это странный город, - сказал он. - Никогда в нем не знаешь, что с тобой случится через минуту. Чужой и странный город.

"Что он говорит?" - подумала Вера Андреевна.

Паша поморщился, как от боли, покачал головой. Потом присел на край трибуны и впервые посмотрел на нее прямо сверху вниз - тоскливо посмотрел. И вдруг она заметила, что он пьян.

- Вам в самом деле хочется, чтобы я сказал, что он не подсыпал яду? Что я подписал приговор невиновному человеку? Ну да, я подписал. Ну да, я знаю, что он невиновен. И вы это знаете. Что же дальше?

- Ничего, - покачала она головой. - Должно быть, я зря спросила... Конечно, зря. Я все понимаю, Паша. Не будем об этом.

- Нет, будем! - прошептал он вдруг как-то особенно. Теперь уж непременно будем. Вы уже начали, и я хочу вам сказать, что как раз-таки ровным счетом ничего вы не понимаете. Вы, может быть, думаете - что-нибудь меняется от того, верю я или не верю в эти бумажки? Вы думаете, они вообще что-нибудь могут значить - эти бумажки? Для чего вы спросили об этом, если сами знаете ответ? Хотели пристыдить меня? Ну что же, время сейчас, конечно, самое подходящее. Ведь что же было бы, если б мы не успели? То есть, если бы он действительно?.. Ведь за замученного ребенка -"расстрелять", правда? А хотите, я между прочим расскажу вам, как расстреливают здесь у нас в Зольске, в Краснопролетарском переулке - метрах в пятистах всего от нашего дома?.. Да нет, что же, вы послушайте, я расскажу! Делается это так. Осужденного выводят из камеры, проводят в подвал и, ничего ему не разъясняя, ведут по подвальному коридору. Он не очень длинный, и в дальнем конце его есть поворот - он ведет в тупик, но осужденный этого не знает. Он поворачивает в него вслед за конвоиром, и тогда из темной ниши за поворотом выходит человек, которого зовут Савелий Горохов... Нет, нет, вы послушайте! Раз уж вы все понимаете... Так вот, Савелий Горохов - он живет в Москве, а сюда приезжает по вторникам. Ему уже за шестьдесят, и из них сорок он занимается одним и тем же делом. Весьма благообразный старичок. В револьвере у Савелия два патрона. Он выходит из темной ниши и стреляет осужденному в затылок. После делает контрольный выстрел. Он профессионал, и в этом выстреле нет нужды, но таковы правила. Следом появляется тюремный врач, для вида осматривает тело и ставит свою подпись на акте. Все не очень романтично, но вполне гуманно. И очень продуманно. Врач и конвоир закуривают. Савелий - нет, он некурящий. Вот так это происходит. А теперь я вам скажу, какова во всем этом моя функция. Моя функция - это функция врача. Я ставлю подпись в протоколе и свидетельствую смерть. Когда мне приносят эти бумаги, человек уже мертв. Расстрел произведен по всем правилам. Палача зовут, правда, не Савелий Горохов, а Степан Баев. Или, точнее, их несколько: Василий Мумриков, Григол Тигранян, нежно обожающий вас Харитон Спасский. Да и врач не я один. На приговоре полагается три подписи: Баева, моя и Свиста. Я в отличие от Свиста должен, правда, читать эти бумаги. Свист их вовсе не читает, и правильно делает. Но вы думаете, что-нибудь изменится, если я не поверю в то, что осужденный мертв, и не поставлю подпись? Вы думаете, он оживет от этого?