Григорий Канович - Шелест срубленных деревьев

- Шить можно научить любого, - устало произнес Шая. - А вот любить свое дело... Этому научить нельзя. Ни похвалой, ни плетью... Ладно... Ступай и накали утюг. Только, смотри, дом не подожги.

Шлеймке принес березовое полено, настрогал лучины, выстелил ими дно утюга, сверху насыпал углей, раздул огонь, подождал, пока угли побагровеют, и захлопнул крышку.

- Ну, Шлеймке, а что, по-твоему, это? - тыча в пышущий утюг пальцем, на котором сиял не наперсток, а сапфир, спросил Шая.

Почувствовав вдруг, что от нескучного ответа на этот вопрос зависит, согласится Шая учить его таинствам и премудростям ремесла или отошлет обратно к родителям, Шлеймке весь напрягся. Он услышал, как непривычно гулко бьется его молодое сердце, прищурил глаза, которые родня сызмальства, чуть ли не с колыбели, упорно приучала видеть на свете только то, что видно всем, и, поражаясь собственной наглости, ответил:

- Пароход... Пароход, который дядю Мойше-Янкеля увез в Америку.

- Из тебя, Шлеймке, выйдет толк. Помяни мое слово!

Ему не сразу далась эта нелегкая наука видеть вещи не такими, какими их видят все, называть их не своими именами, а произвольно приписывать им совершенно иные свойства и качества. Сначала он не столько заботился о том, чтобы развить свою сметливость и воображение, сколько о том, чтобы угодить учителю. Но, когда он узнал его поближе, каверзные вопросы Рабинера уже не язвили душу, а чудачества старика не казались праздной игрой, тщетным и натужным желанием приукрасить унылые портновские будни, а воспринимались чуть ли не как образ жизни.

- Каждый человек, - поучал его Рабинер, - должен сотворить свой, не видимый для других мир. Иначе он рискует превратить реальный мир, в котором мы живем, либо в конуру, либо в стойло. Посадили на цепь, золотую ли, ржавую ли, - и сиди до скончания века. Загнали в хлев - жуй свое сено, пока тебя на бойню не погнали.

- Нередко Шаины рассуждения приводили Шлеймке в замешательство, но чем дальше, тем больше он привязывался к Рабинеру, тем охотней втягивался не только в работу, но и в его странные игры.

Рыжая Роха не могла нарадоваться успехам сына: ведь сам Рабинер предрекал ему блестящее будущее.

Все шло как нельзя лучше. Растроганная похвалами сапожничиха старалась отблагодарить Рабинера - приглашала бирюка к себе на праздники, варила для него варенье из крыжовника и малины, приходила к нему в берлогу мыть окна и полы, уговаривала знакомых вдов в синагоге и повитуху Мину выйти за него замуж, не раз набивалась в сватьи. Но однажды, прождав сына до полуночи, так осерчала на Шаю, что готова была тут же забрать от него своего

Шлейме.

- Он что, тебя и по ночам учит? - устроила сыну допрос Рыжая Роха.

- Нет, - сказал сын.

- Почему же ты ночевать не пришел?

- Я же тебе говорил: если не приду, не волнуйся...

- У Шаи что - другие, чем тут, дома, сны снятся? - кипятилась Рыжая Роха. - Дочь барона Ротшильда? Хупа из золота? Миллионное приданое? Особняк в Париже?

- Причем тут Ротшильд? Реб Шая рассказывал о себе... о Белостоке... о погроме... о своих погибших близких... о том, как спасся... спрятался в костеле за алтарем... как потом бродяжничал, пока из Польши до нас, до Йонавы, не добрался.

- О погроме рассказывал? - усмехнулась Рыжая Роха. - В другой раз я тебе, Шлеймке, устрою такой погром, что ты от меня ни за каким алтарем ни в одном костеле не спрячешься!

- Но я же тебе говорил! Вспомни!.. Потом еще реб Шая на скрипке играл...

- На скрипке? - опешила сапожничиха. - К кому тебя в ученье отдали - к портному или к скрипачу?

- К портному. Но...

- Реб Шая больше ни на чем не играет?

- Ни на чем. А что?

- Ничего. Вырастешь - узнаешь... Он сам тебе предложил остаться?

- Да. А что?

- "А что, а что?" - возмутилась Рыжая Роха. - Ты слышал, Довид? обратилась она к склонившемуся над колодкой мужу. - Шая предложил нашему сыну оставаться на Вишневой круглые сутки?

- Ну и что? - встрепенулся Довид.

- Господи! - возопила сапожничиха.

От невнятных объяснений Шлейме и отстраненности Довида, для которого чей-то поношенный ботинок был дороже ее спокойствия, она просто пришла в ярость.

- Если ты и дальше будешь так, - прохрипела Рыжая Роха, - заберем тебя от Рабинера и отдадим Биргеру. Пусть твой учитель Шая не строит из себя орла, Исроэл Биргер тоже с крыльями, пусть не с такими, как у Шаи, но и у рыночного воробья можно научиться летать... не только в дерьме копаться...

Научиться-то можно, но высоко ли взлетишь, подумал про себя Шлейме, но промолчал.

Он знал: матери и без того несладко. Скоро навсегда покинет дом сестра - погонщица мух Лея, да что там покинет - уедет за тридевять земель! бедняжке совсем задурил голову маляр Рахмиэл - жених из Утян: в Америку, мол, в Америку! Там на полях не ромашки растут, а доллары пачками на ветру колышутся, а в городах, в какой дом ни войди, каждая стена не обоями обклеена, а банкнотами. Срывай сколько заблагорассудится, если ты не ротозей и не пентюх.

Рыжую Роху раздражали не только вкус и выбор Леи, но и сборы, проходившие в непонятной спешке, словно изба гормя горела. Шлеймке не хотелось сердить маму - несмотря на все свои клятвы и заверения, что "лавка закрыта", она, видно, снова понесла, но и уходить от своего учителя к рыночному воробью Биргеру он не собирался. Разве сравнишь Шаю с Исроэлом? Орел все-таки в поднебесье летает, а воробышек в дерьме роется, стараясь оттуда овсяное зернышко выклевать.

- Ладно, - пообещал он Рыжей Рохе. - Больше я там ночевать не буду.

Берлога Рабинера, конечно, была куда просторней, чем тесная комната в их избе. У Шаи Шлеймке спал на мягком диване, обитом выцветшим плюшем, а дома вся орава - четыре брата и две сестры - умещалась на одной кровати. Да и кроватью ее нельзя было назвать. То был сколоченный из струганых досок настил, державшийся на отесанных сосновых пнях, окрашенных масляной краской в цвет спелой малины. Настил ржаво и зловеще скрипел в ночной тишине, как деревья в летнюю грозу. Шлеймке спал рядом с Леей, и, бывало, пока сон не зашивал веки, лежал, прислушиваясь к ее теплому дыханию, смотрел, как в летних, почти прозрачных сумерках из-под откинутого одеяла белеют ее всхолмленные груди с двумя изюминками на вершине, и странное, постыдное волнение охватывало его от собственного любопытства, от невольной слежки, от греховного желания притронуться к холмикам, белеющим в темноте, и кончиком языка лизнуть каждую изюминку.

Скоро Лея уедет, ее место опустеет, и только от смятой подушки, как от пустой банки из-под меда, будет пахнуть не то липами, под которыми она когда-то пасла его, гусенка-двухлетку; не то увядшими веночками, которые плела из луговых трав и по-царски украшала его кучерявую голову.

- Не задали тебе дома взбучки? - спросил проницательный Шая у своего ученика.