Лазарь Карелин - Последний переулок

Они проходили как раз мимо его и Кочергина школы, и Геннадий, нагнав Аню, поведал ей:

- В этой школе я учился. Все десять классов.

- Да? - Ей было безразлично, далеки были ее мысли. Она даже и глазами не повела на их школу.

- Между прочим, здесь учился и Рем Степанович.

Она встрепенулась, остановилась.

- Что же ты молчишь?!

Она быстро подошла к дверям школы, к пыльным стеклам, врезанным в старые, исхлопанные двери. Она попыталась заглянуть внутрь через пыльные стекла.

- А вон раздевалка, - сказала она. - На эти крючки он вешал свое пальтецо. Потом взбегал вон по той лестнице. Войдем? Поглядим?

- Нам надо спешить.

Теперь она и вокруг поглядела, чтобы понять, угадать, как тут было, когда он был маленьким, мальчишкой был.

- Тут все у вас сносят, - сказала. - Скоро вы и не узнаете свои бедовые места. Смотри, этот дом напротив разрезали пополам. Смотри, вон на стене квадрат обоев, вон синяя полоса лестничного марша, а ступеней уже нет, их срубили. А завтра и дома не будет. Что за дом? Что за люди? Может быть, тут жила девчушка, которую он любил.

- Тут у меня друг жил, - сказал Геннадий. - Сейчас он в "Спартаке", в команде мастеров играет. Вы любите... ты любишь хоккей?

- Верно, говори мне - ты. Ну люблю, ну не люблю. Когда как. Я не знаю, что это такое - любить хоккей или там футбол. Гладиаторы, современные гладиаторы. Зрелище. И часто жестокое. Ты занимаешься этим?

- Занимался.

- А боксом? Самбо?

- Когда служил, стал разрядником по самбо.

- Это хорошо, это просто здорово. Если на Рема вдруг кто-нибудь нападет, а ты будешь рядом, то защитишь его. Скажи, ты ведь согласился быть его защитником?

- Я в телохранители к твоему Кочергину не нанимался.

- Обиделся! Быть защитником возле какой-то резиновой кругляшки - это для тебя почетно, а заступиться за замечательного человека, если вдруг на него нападут хулиганы, - это тебе кажется стыдным.

- Он и сам еще может за себя постоять.

- Еще как! Был один случай. - Она просто вспыхнула от удовольствия, вспоминая: - Мы вышли раз из ресторана, ну и ко мне пристал очередной пошляк. Если б ты видел, как он его кинул в сугроб.

- Значит, вы с зимы знакомы?

- Хочешь сказать, что я давно его знаю и могла бы уже понять, что не все у него, как у священника? Говори, говори, я же вижу, что ты истомился, желая предостеречь меня. Ты совсем такой же, как моя мама. Вам бы только предостерегать! - Она усмехнулась, глянула как-то странно на него. - Ну, мотивы все-таки у вас разные, как я чувствую. Гена, милый, та девочка маленькая, которая стояла с тобой, а потом побежала, - она очень славная, поверь. И не отвергай ее любви. Советую. Ну, а мой Рем - он не святой, я знаю. Он - деловой человек, я это давно поняла. Теперь они так сами себя называют, те, кто умеет жить. Да, что-то он там творит со своими партнерами. Я - тебе, ты - мне. Известно. Учти, это всеобщий теперь закон. И даже самые-самые, поверь, из тех, что денно и нощно, на всех собраниях и со всех трибун толкуют нам о нравственности, им это по долгу службы полагается делать, так вон они тоже... Да что толковать?! Не наивный же ты мальчик. Не слепой же.

- Что - тоже?

- А вот... А вот мой директор театра, глазки с поволокой, вальяжный, торжественный, а он, говорят, живет все-таки не на свои... ну пятьсот, ну шестьсот рублей в месяц, - куда как пошире живет. Откуда деньги берутся? Говорят, он что-то там комбинирует с театральными билетами, вошел в долю с распространителями билетов. Фу! Не грязь ли? Ведь он проповедник у нас, он пьесы обсуждает, ему положительного героя подавай. Раз зазвал меня в свой кабинет, выставил какого-то пойла, стал подходить, изгибая стан. Я повернулась - и в дверь. Или вот на вечеринке одной я собственными ушами слышала, как знаменитый писатель кричал на знаменитого режиссера, что тот его обобрал. Не читай мне мораль, Геннадий. Ты - честен? Ты - трешки не берешь?

- Не беру.

- И глупо! А вообще-то ты славный парень. - Она остановилась, поманила его к себе пальчиком, а когда он подошел, прижалась губами к его щеке, помедлила, будто раздумывая, и соскользнула губами к его губам, к уголку его онемевшего рта. Шепнула, губами у губ: - Не люби меня, Гена, я плохая, плохая... - Оттолкнула его, пошла, снова став величавой, отдавая ветру свою тунику. Сыграла сценку. А парень онемел и онемело побрел за ней, таща громадную, нарядную, из цветных прутьев корзину. Раб шел за своей хозяйкой, сопровождая ее на рынок - в мясные, в овощные ряды.

18

О кино, ты - мир! О цирк, ты - мир! О рынок, ты - мир!

Они вышли к кинотеатру, к цирку и к рынку затем. Проходя мимо афиш, Аня оживилась:

- Надо обязательно сходить в панорамный! Пойдешь со мной?

- Пойду.

- И в цирк. Сто лет в нем не была, а люблю. Сходим?

- Сходим.

- Однажды, совсем девочкой, я была в цирке с родителями. И запомнился тот цирк. Потом уже взрослой ходила, уже актрисой. Но запомнился тот, когда была девочкой. Помню, было страшно и прекрасно. Я во все тогда верила. Представляешь, во все. Ко мне подошел клоун, это был Румянцев. Представляешь, сам Румянцев? Он положил мне руку на плечо. Сказал: "Какая красивая девочка". Он даже не улыбнулся, серьезно так поглядел. Может быть, он благословлял меня, как думаешь? На лицедейство, на муку эту и счастье... Ой, мне обязательно надо позвонить маме! Непременно! Когда пойдем назад, ты напомни мне, чтобы позвонила. Напомнишь?

- Непременно.

Они вошли в главный рыночный павильон. Их сразу заметили. Ее.

Черноволосые джентльмены, картинно стоявшие на ступенях, локаторами повели за ней свои рентгеноскопические глаза. Их говор гортанно-голубиный замер. Какое-то всеобщее "ц" пронеслось среди этой публики. Его, Геннадия, они не замечали. Только она вошла, взошла на сцену.

Здесь терпко пахло. Все смешалось - и тонкий запах цветов по правую руку, и дурманящий запах дынь, яблок, слив, винограда - по левую. А еще и укропом повеяло, малосольными огурцами - этот запах шел из павильона напротив. И вот все это смешалось, и все это, аромат этот, живой, сладкий, терпкий, острый, - он как бы приветствовал Анну Лунину, обнимал, выстилался перед ней, сам себя выхваляя и предлагая.

- Сперва мясо, - сказала она. - Бегом в мясной павильон. Мы опаздываем. - Она оглянулась на Геннадия, нарочно протянула к нему руку, чтобы все эти джентльмены знали, что она защищена, чтобы не вздумали подойти к ней (еще чего недоставало!): - Геннадий, да не плетись же!

Они быстро прошли через павильон, где были овощи и где народ был иной, не княжеского рода, все больше женщины стояли у своего товара - у кабачков, цветной капусты, баклажанов, малосольных огурцов, у особенно пахучих гор лука, укропа, петрушки.

Скорей, скорей мимо этих рядов, к ним они еще вернутся. Сперва - мясо. Но как бы быстро Аня ни шла тут, ее и здесь приметили. Все женщины, даже старухи, а уж о молодых и говорить нечего, все повели за ней глазами. Геннадий посмотрел вместе с ними: как хороша она была в своей поспешности, целеустремленности. И как расступались перед ней, хотя толкучка тут была. Расступались. Он даже поспевал в образовавшийся проход. Он был с ней, с этим считались.