Лазарь Карелин - Последний переулок

- Красавица... красавица, - бормотал он, - глазам больно глядеть...

- Аня, налей товарищу, - входя, сказал Рем Степанович. - Он был хмур, тер ладонью лоб, щеки. - И мне чуть-чуть плесни виски. Ты что будешь пить, Олег? - Рем Степанович растер лицо, согнал с него хмурость.

- Сибирскую, если есть. В ней помене воды, поболе забвения.

- Что делает с человеком перепуг. - Рем Степанович зашел за стойку, стал отыскивать в рядах бутылок "Сибирскую" водку. Нашел, сам начал наливать. - Столько? Больше?

- Будет, руки трясутся, расплескать страшусь.

- На и не страшись. Пей, Олег. Как ты вырядился? Ты не подумай, Аня. У него элегантнейшие имеются костюмы. И вообще, франт и ухажер. Но вот, гляжу, потянуло к наипростейшей простоте.

- Не надо меня поднимать, Рем Степанович, - вдруг построжал лицом Белкин. - Да, опускаюсь, опускаюсь, сам вижу. Как погнали из министерства, стал опускаться.

- Да ты вроде обиделся?

- Сам вижу. Страшно мне. Поэтому мытьем стаканов занимаюсь в павильоне "Соки", а скоро...

- Хватит! - прикрикнул Кочергин. Глаза у него вспыхнули, выстрелили яростью.

Белкин сжался, отвернулся от этих глаз, стал жадно глотать из фужера, привычно таясь, отгораживаясь, как пьют в подворотнях.

- Милый, что с тобой? - Таких глаз, какие сейчас были у Анны Луниной, на экране, в самом-рассамом крупном ее плане, Геннадий никогда не видел. Таких, испугавшихся за другого, преданных, недоумевающих, вдруг чего-то устрашившихся. Кончилась игра, забыла актриса, что она актриса.

- Геннадий, пойдешь с Белкиным, тут недалеко. - Рем Степанович отгородился от глаз Ани, хлебнув из бокала. - Он тебя к одному человечку отведет, а по дороге проинструктирует. Записочку тебе надо будет передать. Только и всего. И назад. Идите, братцы, ступайте. Олег, чтобы больше никаких сюда звонков. Этот дом - это мое прибежище, я тут дух перевожу, я тут вот с Аней встречаюсь, книжки почитываю. Понятно объясняю? Если что, свяжешься с Геннадием, запиши его телефон. Идите!

- Идем, идем! - Белкин допил, глянул, чем бы закусить, но отверг протянутый ему Аней крекер, навис было рукой над тарелкой с соломкой для пива, но и эту закуску отверг, видно, страшась, что воздействие выпитого от жевания ослабнет. Пробежечкой, пробежечкой устремился он к выходу, трепетно вслушиваясь в себя, радуясь наплывающему на мозг туманцу.

Когда затворял за собой дверь, Геннадий услышал плачущий голос Ани, правдивый ее голос, требующий сейчас ответной правды:

- Милый, что с тобой, что с тобой, что с тобой?

Щелкнули замки, заглушив ответ Рема Степановича. Наверняка бодрые какие-нибудь слова, мужественные.

5

Шагать рядом с этим семенящим человеком было трудно. Еще трудней было все время молчать, а Белкин не желал разговаривать, оберегая свой туманец, замерло его перепуганное, потекшее, с трясущимися щеками лицо. Не повернуть ли к дому? Не наплевать ли на эту работенку - уж больно какую-то выгодную, какую-то легкую? Ничего не стоило взять да и повернуть домой, а деньги эти, восемь этих четвертных - Геннадий притронулся к карману, и бумажки хрустнули, - а их немедленно же вернуть Кочергину. Мол, раздумал, недосуг. И вообще, ну вас с вашими секретами. Ничего не стоило так поступить, даже рванулся было, подался плечами, чтобы повернуть назад. Но не повернул. Там, в доме у Кочергина, появилась Анна Лунина. Все усложнилось теперь из-за этой женщины. В ушах не отжил еще звук ее голоса, слова эти остановились, не уходили: "Милый, что с тобой, что с тобой?.." А с тобой, Аня? Как ты там очутилась, скажи? Зачем это тебе?

А этот Рем Степанович, он берет от жизни все самое лучшее. Не промах мужичок. Какая мебель, какие ящики. Спросить бы, почем платил за них. А за Аню?

- Кто он у вас все-таки? - спросил Геннадий Белкина, и тот понял вопрос, мигом отозвался, да так горячо вдруг заговорил, будто этот же вопрос в нем самом давно стучал в виски:

- Он у нас ого-го еще! Он не погорел, как я. Нет! Этого с ним не случится. Связи у мужика крепче морских канатов. Голова! Личность! А как держится? Ну, крупные неприятности у него, у всякого бывает. Но как держится. С бабой вот времечко решил провести на вершине проснувшегося вулкана. Это так не всякий сумеет, иной бы запаниковал. Наши, среди наших, его Батей зовут. Батя! Одна надежда на него! - Губы у Белкина, покуда он выкрикивал все это, мелко тряслись. Пришлось ему даже пальцами попридержать их, но и пальцы затряслись.

- Выручит, стало быть? - спросил Геннадий. Он не мог приноровиться к пробежке Белкина. То обгонял его, то отставал, настигая широким шагом.

- Меня? Обязан! - Белкин вдруг остановился, настороженно глянул. - А ты что про меня знаешь? Ты - кто? Курьер? Ну и не вникай. - Он снова припустил вперед, из одного переулочка сворачивая в другой, путь держа к Садовому кольцу.

Пересекли Кольцо, дальше двинулись по кривеньким, в гору переулочкам, почти таким же, как Последний, Большой Головин и все прочие присретенские. И эти места были отлично знакомы Геннадию. Тут друзей у него было полным-полно. Особенно их было много, когда играл в хоккей. Что за друзья? С иными и драки затевались, улочка на улочку, а все равно - друзья. Свои ребята. Они - для него, он - для них. Отличный народ. Надежный. Если что, выручат. Захотелось очень, вот прямо сейчас, повидать кого-либо из местных парней, из "васнецовских" - таким тут было их прозвище, по дому-музею художника Васнецова. А вот и этот старый дом в один этаж, с деревянным теремком и двухэтажной позади студией.

Как-то раз побывал в нем Геннадий, поглядел на картины, на сказки эти на стенах. Художник, говорят, был замечательный. Все шепотом в комнатах разговаривали. А ведь бедно жил. Личные вещи у художника были ничем не дороже тех, какие остались от старых времен у его, Геннадия, тетки. Из бедной кружки чаек попивал, из мятого самовара. Никаких ковров, никаких штучек заморских на столе. Если что и стояло по углам, что и висело по стенам, то своими руками сделано. А художник и впрямь замечательный, все детство вспомнилось, как вошел и встал перед его картинами, мать вспомнилась, которую забыл, маленьким совсем был, когда умерла. А тут вспомнилась. Встала у одной из картин, начала про нее рассказывать. Тихо, неслышно, но он различил слова, они прошелестели в самой картине, пришли к нему оттуда, от "Спящей царевны" на картине, лицом напомнившей мать, когда она навсегда заснула.

- Сходить надо будет в этот дом, - вслух произнес Геннадий.

Белкин все понял, смышленый дядечка, отозвался, покривив, смяв улыбочкой перепуганные губы:

- Сравниваешь? Тут, конечно, красота, история, но жить-то удобнее в домике Рема.

- Тогда не было такой техники.

- Э, что ты понимаешь! Люди с деньгами тогда так жили, что и нашему Рему во сне не приснится. Есть, есть у иных из нас деньги, много даже, но нет возможности их с толком потратить. Страна у нас для этого ограниченно годная.