Валентин Катаев - Трава забвенья

Солома быстро совершала цикл сгорания.

Сначала она ненадолго обволакивалась молочно-белым опаловым дымом, который сочился сквозь пористое тело соломенной охапки, через мгновение вспыхивала, охваченная со всех сторон чистым золотом пламени, в котором был как бы сосредоточен и сохранен весь нестерпимый зной июльского полевого полудня, обжигающего лицо своим сухим целебным дыханием, и сейчас же, вдруг, делалась угрюмой, маково-красной; затем темнела, становясь маково-черной, мрачной, как бумажный пепел, и после этого глубина печки скучно пустела, как сцена театра с убранными декорациями и таким громадным пустым полом, словно там никогда ничего не представляли.

Тесная хата, еще совсем недавно наполненная жаром и светом, вдруг сразу, без перехода, делалась могильно-темной, холодной, выстуженной так, что молодой человек, разложивший свои листки на выскобленном столе перед крошечным окошечком, не без труда разбирал собственный почерк.

Этот молодой человек - совсем еще на вид юноша - был я.

Вернее сказать, он мог быть мною, если бы я обладал силой воскресить себя того, давнего, молодого... Но так как у меня нет этой волшебной силы, то сейчас, когда пишутся эти строчки, я могу считать его лишь некоторым своим подобием, несовершенным воплощением моего теперешнего представления обо мне самом того времени, - если время вообще существует, что еще не доказано! - времени, оставившего единственный матерьяльный след в виде ветхих листков бумаги, исписанной дрянным карандашом номер четвертый, который не писал, а скорее царапал.

Меня того, прежнего, юного, уже нет. Я не сохранился. Карандаш исписался. А плохие стихи, нацарапанные на бумаге, легкой, как пепел, - вот они! - остались. Разве это не чудо?

"Пшеничным калачом заплетена коса вкруг милой головы моей уездной музы, в ком сочетается неяркая краса крестьянской девушки с холодностью медузы".

"С ней зимним вечером вдвоем не скучно нам: кудахчет колесо взволнованной наседкой и тени быстрых спиц летают по углам, крылами хлопая под визг и ропот редкий".

"О чем нам говорить? Я думаю, куря, она молчит, глядит, как в окна лепит - вьюга. Все тяжелей дышать. И поздняя заря находит нас опять в объятиях друг друга".

Эти стансы, сочиненные в духе так называемой "южнорусской школы", чрезвычайно нравились самому автору, в особенности то место, где "сочетается неяркая краса крестьянской девушки с холодностью медузы". Приведенные строки должны были дать представление о широком лице и о крупных, как бы немного студенистых, ничего не выражающих - лиловатых - глазах цвета хорошо известной мне черноморской медузы или - если угодно - головы Медузы Горгоны, что также соответствовало немного мифологическому стилю того романтического времени.

Если бы мне сейчас пришлось описывать глаза этой хорошенькой деревенской таракуцки*, - впрочем, зачем? - то я, скорее всего, сравнил бы их с бараньими глазами врубелевского Пана, тем более что, сколько помнится, в окошке виднелся рожок желтого месяца, но это не меняло дела: стихи все равно никуда не годились, как подавляющее большинство описательных стихов, и, в сущности, были сочинены ради двух последних строчек - безусловно лживых, так как поздняя заря еще никогда не находила поэта и его сельскую музу в объятиях друг друга: невинная девушка обычно спала на печке вместе со старухой, а стихотворец устраивался на сухом глиняном полу под столом на рядне, на остатках сухого куриного помета и соломы, положив под голову полевую походную сумку с рукописями и укрывшись латаным-перелатаным бараньим кожухом, который удалось выменять в Балте на базаре за почти новую трофейную английскую шинель, полученную в хозяйственном отделе губревкома по записке С.Ингулова.

______________

* Таракуцка - это маленькая высушенная тыквочка, которой обычно играли на Украине деревенские дети. Этим же словом в шутку называли хорошенькую, круглолицую девушку. (Прим. автора.)

Стихи, по расчету молодого человека, должны были произвести сильнейшее впечатление на одну гражданку, с которой он познакомился незадолго до отъезда в командировку, не успев начать с ней романа, даже как следует ее не рассмотрев, но решив наверстать упущенное сейчас же после возвращения в город.

* * *

Пишу "гражданка" потому, что в то легендарное время дореволюционные слова вроде "барышня" или "мадемуазель" были упразднены, а слово "девушка" как обращение к девушке, впоследствии введенное в повседневный обиход Маяковским, еще тогда не вошло в моду и оставалось чисто литературным. Сказать же "молодая особа" было слишком в духе Диккенса, старомодно, а потому смешно и даже непристойно. "Красавица" - еще более смешно. "Дама" оскорбительно-насмешливо. Оставалось "гражданка" - что вполне соответствовало духу времени, так как напоминало "Боги жаждут" Анатоля Франса, книгу, которая вместе с "Девяносто третьим годом" Гюго - за неимением советских революционных романов - была нашей настольной книгой, откуда мы черпали всю революционную романтику, эстетику и терминологию.

Теперь я бы просто сказал "девушка", тогда же можно было сказать только "гражданка", в крайнем случае "молодая гражданка" - не иначе!

...А под тип таракуцки она не подходила...

Я - или, вернее, он - предвкушал день, когда вдруг появлюсь в "коллективе поэтов" или на эстраде в "зале депеш" ЮгРОСТы - возмужавший, обветренный, полный впечатлений, слегка ироничный, совсем не сентиментальный, пусть даже грубый - и швырну на стол, покрытый кумачом, сверток новых стихов и начну их читать наизусть, - конечно, нараспев! разумеется, не все стихи, а только самые лучшие. Сначала одно или два. А потом по настойчивым требованиям восторженной, но бесплатной аудитории и все остальное: двенадцать лирических стихотворений, довольно длинную революционную поэму, написанную белым пятистопным ямбом, несколько старых сонетов из цикла "Железо", но, конечно, в первую очередь:

"...И поздняя заря находит нас опять в объятиях друг друга".

Не следует думать, что я - или, если вам угодно, тот молодой человек находился в творческой командировке в деревне. Новорожденная Советская республика посылала своих поэтов в командировки совсем другого рода.

Он был командирован отделением ЮгРОСТы с мандатом ревкома в один из самых глухих уездов, имея задание навербовать для ежедневных бюллетеней как можно больше волостных и сельских корреспондентов. Для этой цели ему были выданы заранее заготовленные бланки с печатями, куда оставалось лишь вписать фамилию завербованного корреспондента - "волкора" или "селькора" - и вручить ему небольшую печатную инструкцию с перечислением всех его прав и обязанностей.

Прав было маловато, зато обязанностей вагон, как тогда любили выражаться, и в первую голову - обязанность бесстрашно бороться со всеми злоупотреблениями местных властей и нарушениями священной революционной законности.