Валентин Катаев - Трава забвенья

Он подчеркнул это слово и уставился на меня добрыми склеротическими глазами.

- У нас в Одессе, - сказал он, - живет одни настоящий писатель. Юшкевича я не считаю. Александр Митрофанович Федоров. Вы, наверное, о нем слышали?

- Не слышал.

- Чехову нравилось его стихотворение: "Шарманка за окном на улице поет, мое окно открыто, вечереет". - Он снял пенсне и вытер платком слезы. - Вот видите. А еще хотите быть писателем. Надо знать! А.Федоров. О нем даже есть в энциклопедическом словаре.

Мне было ужасно неловко за свое невежество, и я виновато молчал, терзая в опущенных руках свою фуражку и выламывая веточки герба. Но тут меня осенило: А.Федоров! Не папа ли это реалиста Витьки Федорова, с которым мы одно время жили рядом в "Отраде" и даже немного дружили? Помнится, Витька хвастался, что у него батька писатель.

- Он не в "Отраде" живет? - спросил я.

- Жил в "Отраде", а теперь выстроил собственную дачу рядом с башней Ковалевского.

- Я товарищ его сына Витьки.

- Верно, у него есть сын Витя. Так вы, я вам серьезно советую, не откладывая и поезжайте. Он хороший поэт, ученик Майкова, - прибавил он таинственным шепотом. - Он может дать вам ряд полезных советов. Это единственное разумное, что вы можете сделать. У вас что - легкие не в порядке?

- В порядке. Это я так. У вас здесь в редакции очень жарко.

- С богом.

* * *

Так как на даче не было ни души, я беспрепятственно прошел через все комнаты и остановился в дверях кабинета, где за письменным столом сидел, как я сразу понял, сам А.М.Федоров на фоне громадного, во всю стену, венецианского окна с дорогими шпингалетами, на треть занятого морем, большефонтанским берегом и маяком, а на две трети движущимся громадным облачным небом ранней весны - еще холодной и хмурой, со штормами и неправдоподобно крупными почками конского каштана, как бы густо обмазанными столярным клеем.

А.М.Федоров задумчиво, с паузами, заносил что-то в объемистую записную книжку. Наверное, пишет стихи, подумал я и вступил в комнату, с ужасом слыша скрип своих новых ботинок.

- Здравствуйте, - сказал я, прокашлявшись.

Он нервно вздрогнул всем телом и вскинул свою небольшую красивую голову с точеным, слегка горбатым носом и совсем маленькой серебристой бородкой: настоящий европейский писатель, красавец, человек из какого-то другого, высшего мира; с такими людьми я еще никогда не встречался, сразу видно: утонченный, изысканно-простой, до кончиков ногтей интеллигентный, о чем свидетельствовали домашний батистовый галстук бантом, вельветовая рабочая куртка, янтарный мундштук, придавая ему нечто в высшей степени художественное.

- Здравствуйте, - еще раз сказал я, шаркая ногой.

Он схватился кончиками пальцев за седеющие виски. В его глазах мелькнуло безумие.

- Ах, как вы меня испугали! Нельзя же так. Я думал бог знает что... Пожар... Что вам угодно?

- Я товарищ Вити.

- Витя в училище, - с недоумением сказал он. - А почему вы не в гимназии? Или, может быть, с Витей что-нибудь случилось? - закричал он, вскакивая. - Ради бога, говорите, что с ним случилось!

- Ничего не случилось.

- Он жив?

- Наверное. А чего?

- Это я вас должен спросить: а чего? И почему вы не в гимназии?

- Так.

- Странно.

- Я не к Витьке пришел, а к вам.

- Ко мне? - удивился Федоров.

Но прежде чем я успел вытащить из кармана шинели свои рукописи, он все понял и заметался, как подстреленный.

- Стихи? Нет, нет! Только, умоляю вас, не теперь. Вы же видите - я занят. В эти часы я никого не принимаю. Как вы сюда попали?

Он отпрянул от меня и смотрел с ужасом на мои рукописи, которые я уже начал торопливо перелистывать. Мы были во всем доме одни. Его положение было безвыходным.

- Лида! - крикнул он слабым голосом, но, вспомнив, что жена уехала в город за покупками, махнул рукой и сдался.

Обливаясь потом и все время кашляя, я прочитал ему свои стихи. Он сделал томным, красивым голосом избалованного женщинами известного писателя несколько вялых замечании, а потом разошелся, и, когда я спрятал свою рукопись, он, несколько юмористически сверкнув глазами, погладив кисточку своей серебряной бородки, сказал сладостно-кондитерским голосом:

- Ну уж, так и быть. Теперь моя очередь. Держитесь, Валя. Сейчас я вас убью. - С этими словами он вынул из письменного стола толстую сафьяновую тетрадь и один за другим стал с упоением читать сонеты, написанные, как он объяснил, вчера во время бессонницы в один присест, залпом: - "Седые пейсы. Острый взгляд. Шейлок. Неровными зубами, торопливо он развязал заветный узелок. Таилось в нем сокровище на диво: жемчужина Персидского залива. Из мрака он на свет ее извлек и сам, гордясь, любуется ревниво..." - и так далее и шикарный конец: "...она живет и дышит, и - о, боже! - я слышу вздох: зачем меня хавас достал со дна для этих жадных глаз!"

Разумеется, я был убит наповал. Вот это настоящий поэт! И с этого дня стал страшным почитателем и учеником Федорова, который вскоре привык ко мне и не без томности говорил знакомым:

- Это Валя. Молодой поэт. Мой талантливый ученик. Мы читаем друг другу стихи.

Эта идиллия продолжалась довольно долго, но закончилась как-то вдруг, когда в один прекрасный день расчувствовавшийся Федоров томно сказал:

- Ах, Валя... Все это, откровенно говоря, вздор. Хотя мой учитель Майков и считал меня самым талантливым своим учеником и предсказывал мне блестящую будущность, - при этом Федоров посмотрел на фотографию старика с черно-серебряной бородой, в строгих железных очках - поэта Майкова - с автографом, - но, по совести, какие мы с вами поэты? Бунин - вот кто настоящий поэт. Вы читали Бунина?

- Нет.

- Вы не знаете стихов Бунина? - ужаснулся Федоров. - И ничего о нем не слышали?

- Смутно, - соврал я. - В каком-то журнале. Длинно и скучно. Даже, кажется, без рифм. Впрочем, кажется, это был не Бунин.

Федоров с молчаливым укором посмотрел на меня, подошел к громадному, во всю стену, книжному шкафу, вытянул с полки книгу и стал ее перелистывать.

Мелькнула дарственная надпись с большой - прописной клинописной буквой "Б".

- "Все море - как жемчужное зерцало, - читал Федоров, держа в руках открытую книгу, но не глядя в нее; читал своим красивым, несколько актерским тенорком, дрожащим от неподдельного восхищения. - Сирень с отливом млечно-золотым. И как тепло перед закатом стало, и как душист над саклей тонкий дым! Вон чайка села в бухточке скалистой... - Тут Федоров, повернув свою небольшую скульптурную голову, посмотрел в окно, в черноморскую даль, слегка прищурившись, с таким вниманием, словно и впрямь видел Кавказское побережье с саклей, эту самую скалистую бухточку и чайку, сидевшую в ней. Вон чайка села в бухточке скалистой, как поплавок... Взлетает иногда - и видно, как струею серебристой сбегает с лапок розовых вода".