Валентин Катаев - Трава забвенья

В передней была обычная суматоха, толкотня, назначение свиданий, неразбериха кашне, шапок, пальто, кепок; расталкивая всех локтями, подавали дамам манто. Восклицания. Извинения. Кто-то зевал - сладко, откровенно, предрассветно, по-московски.

Слышу трудное, гриппозное дыхание Маяковского.

- Вы совсем больны. У вас жар! Останьтесь, умоляю. Я устрою вас на диване.

- Не помещусь.

- Отрублю вам ноги.

- И укроете меня энциклопедическим словарем "Просвещение", а под голову положите юбилейный прибор вашего дяди - земца?.. Нет! Пойду лучше домой. На Гендриков.

В голосе его слышалось глубокое утомление.

- Кланяйтесь Брикам. Попросите, чтобы Лиля Юрьевна заварила вам малины.

- Брики в Лондоне, - мрачно пробормотал он, и мне вдруг стало поразительно ясно, как ему одиноко по вечерам в пустой квартире на Гендриковом.

- Что же вы один будете там делать?

- Искать котлеты. Пошарю в кухне. Мне там всегда оставляет котлеты наша рабыня. Люблю ночью холодные котлеты.

Я чувствовал, что ему совсем плохо.

Прощаясь, Ливанов, по московской привычке, поцеловался со мной. Маяковский в это время подавал пальто Норочке. Увидев, что мы с Ливановым целуемся, он вдвинулся между нами, ревниво отстранил Ливанова и, наклонившись, приблизил ко мне свое длинное скуластое лицо, показавшееся мне в сумерках передней громадным, чугунно-черным. Я никогда еще не видел его так близко и не представлял себе, каким пугающим оно может быть вблизи. Он как бы через увеличительные стекла заглянул в мои глаза - с торопливой нежностью, с отчаянием, - и я почувствовал на своем лице колючее прикосновение его скуластой небритой щеки. Потом он поцеловал меня громадными губами оратора, плохо приспособленными для поцелуев, и сказал, впервые обращаясь ко мне на "ты" - что показалось мне пугающе-странным, так как он никогда не был со мной на "ты":

- Не грусти. До свиданья, старик.

И сейчас же - огромный, неповоротливый, со шляпой, надвинутой на нос, с горлом, закутанным шарфом, - вышел вслед за Норой Полонской на темную, совсем не освещенную лестницу, где Яншин, приговаривая что-то своим юмористическим театральным голосом, водил по воздуху зажженной спичкой, отчего на голой стене лестничной клетки как бы пролетела тень черно-пепельных крыльев Азраила.

...Он зигзагами метался на небольшой высоте, облетая старинные шатровые колоколенки и повторяя ломаные повороты московских улиц и переулков, метался по предрассветному городу, шуршал над крышами угловатыми складками обугленных одежд, выставив вперед на вытянутой руке обоюдоострый меч.

Очень поздним утром меня разбудил повторный телефонный звонок. Первого я не услышал.

- Только что у себя на Лубянском проезде застрелился Маяковский.

Он выстрелил себе в сердце из маленького карманного маузера, и в тот же миг время для него уже потекло в другую сторону, "все перепуталось, и некому сказать, что, постепенно холодея, все перепуталось и сладко повторять:

Россия, Лета, Лорелея".

Сблизив головы, мы сидели в пустой, холодной пивной на Никольской против ГИЗа, за ярким от солнца ясеневым столиком, желтизну которого усиливали лаковые отражения жигулевского пива, падавшие из наших стаканов, к которым мы так ни разу и не прикоснулись губами, охваченные холодом сиротства, и говорили вполголоса о Маяковском - все о нем, все о нем, напрягая все свои умственные и душевные силы, тщась объяснить то, что было, в сущности, так просто и что казалось нам тогда необъяснимым.

- Если бы Брики были в Москве, он бы этого не сделал, - время от времени повторял Бабель с горестным изумлением, почти с ужасом поднимая брови и оглядывая нас - Олешу и меня - своими маленькими, детскими кругленькими глазками - робкими, наивными и вместе с тем полными скрытого лукавства, озорства и еврейской иронии, сейчас неуместной.

Его круглые, немодные, стариковские очки в тонкой оправе как нельзя больше соответствовали характеру его лица с большим, лысым, покатым, но неровным лбом, с некоторыми вогнутостями над бровями, что делало выражение его лица еще более удивленно-напряженным. Утиный нос, срезанный на самом кончике, и тонкие улыбающиеся губы, изогнутые ижицей, как бы готовые каждый миг раскрыться для того, чтобы медлительно произнести ядовитейшее замечание, как он любил выражаться: "Замечание из жизни".

- Слушайте, я вам сейчас скажу замечание из жизни, - обычно говорил он, - недавно побывал я в нашей с вами родной Одессе. - Саркастически благостный взгляд из-под очков. - Пошел на Привоз. На наш с вами знаменитый Привоз. Надеюсь, вы еще не забыли его? Такой же самый, как был при нас. Сидит торговка перед своей корзинкой с куриными яичками и на весь Привоз стонет: "Ох, эта мне дороговизма!"

Но сейчас его лицо растерянно, бледно, на порозовевших веках слезы.

- Слушайте меня, поймите: мы все в этом виноваты. Все люди, которые его любили по-настоящему. Его нужно было обнять, может быть поцеловать, сказать, как мы его любим. Просто, по-человечески пожалеть его. А мы этого не делали. Мы стеснялись быть сентиментальными. Мы обращаясь с ним, как с бронзовым. Уже как с памятником. А он был самый обыкновенный человек. Подверженный простудам. Вечно в гриппу. Со слабыми нервами. Почему, ах, почему вы его отпустили среди ночи, не оставили у себя?

- Но разве я мог хоть на один миг предположить, что...

- Вот именно, именно! Все относились к нему, как к бронзовому. А он был "боже из мяса - бог-человек". А главное... - Тут Бабель снова посмотрел на нас - на Олешу и на меня - не то вопросительным, не то пророческим взглядом. - А главное, - медлительно проговорил он, - Маяковский был слишком идеалист. Вы знаете женщин, которые слишком страстно отдаются своей любви. Это прекрасно, но это трагично. Чаще всего они гибнут, будучи не в состоянии вынести ни малейшего охлаждения, неизбежного при длительной связи. Жизнь оказывается для них слишком матерьяльной. Их души слишком нежны, слишком легко ранимы. "Любовная лодка разбилась о быт". Это как раз тот случай. Перечтите внимательно все его стихи. Мы просто ослепли, лишились разума!

Олеша отрывисто поддакивал. Кивая своей великолепной большой головой, причесанной а-ля Титус, с квадратным подбородком, что не соответствовало его небольшому росту, он говорил:

- Да, да. Совершенно верно. Бабель бесконечно прав. "Она - Маяковского тысячи лет, он здесь застрелился у двери любимой", "Не поставить ли лучше точку пули в своем конце", "Мяукал кот. Коптел, горя, ночник. Звонюсь в звонок. Аптекаря!.. Протягивает. Череп. "Яд". Скрестилась кость на кость. Кому даешь? Бессмертен я, твой небывалый гость", - понимаете, товарищи: он был небывалый гость в нашем мире. Помните?"... И вдруг я плавно огибаю прилавок. Потолок разверзается сам... Над домом вишу". - Олеша посмотрел своими серыми глазами слоненка вверх, как бы наблюдая человека, висящего над домом, - от возбуждения он стал, как всегда, немного шепелявить.