Валентин Катаев - Время, вперед !

Сквозь черный креп плывущей пыли слепила ртутная пуля термометра.

Мы бежали сломя голову, мы боялись опоздать.

Большой знойный воздух полыхал в лицо азиатским огнем, нашатырным спиртом степи и лошадей.

Толевые крыши бараков, дрожа, испарялись на солнце, словно облитые эфиром.

В прохладном подвале лаборатории пахло сырой известью, цементом, песком.

Возле гидравлического пресса стояли все главные герои хроники, кроме Налбандова.

(Вам, конечно, не нужно открывать псевдонимы. Вы их давно открыли. А читателям - все равно.)

Корнеев нетерпеливо посматривал на часы. Его туфли были безукоризненно белы. Он их только что выкрасил. Еще ни одно пятно не омрачило их утренней ослепительной белизны.

Маргулиес с некоторым беспокойством протирал платком стекла очков.

Мося, поджав ноги, сидел на земляном полу против пресса и не сводил с него неистовых глаз.

Пришел Ильющенко. Он сел за столик и раскрыл большую книгу записей.

Двое рабочих, приседая, принесли первый кубик. Они осторожно поставили его на стальную доску прибора. Они стали медленно качать рукоятку насоса.

Другая стальная доска осторожно прижала кубик сверху.

Маргулиес надел очки. Хрустя длинными худыми пальцами, он уткнул нос в циферблат манометра и не спускал с него близоруких глаз.

Рабочие качали. Стрелка манометра короткими стежками передвигалась по цифрам. Она двигалась слишком медленно, но неуклонно.

Кубик стойко сопротивлялся давлению.

Вдруг слабая трещина пробежала вдоль его угла.

- Стоп!

Ильющенко подошел к манометру:

- Сто двадцать.

Кубик выдержал давление ста двадцати килограммов на один квадратный сантиметр. Этого было больше чем достаточно.

Ильющенко с неудовольствием подошел к столу и записал цифру в книгу.

- Следующий.

Таким образом раздавили десять кубиков. Результаты были такие же, с небольшим колебанием.

Семечкин подошел к Маргулиесу, многозначительно похмыкал - гм... гм... - и многозначительно протянул Маргулиесу большую сыроватую руку.

- Ну... хозяин... поздравляю, - сказал он густым баском. - Наш верх.

- Мы пахали! - сказал Слободкин круглым волжским говором.

Маргулиес сутуло согнулся и вышел из погреба во двор на ослепительный, знойный свет.

Мося бежал за ним, хлопая ладонями по сырым стенам, по коленям, по башмакам, по спинам и затылкам товарищей.

Он задыхался.

Когда все ушли, Ильющенко подошел к телефону:

- Коммутатор заводоуправления. Дайте Налбандова. Алло! Говорит Ильющенко. Да. Только что. В среднем сто двадцать.

- Хорошо.

Налбандов аккуратно положил трубку на вилку.

Он взял ручку, обмакнул ее в чернильницу, принявшую свои нормальные размеры, и размашисто написал на листе блокнота: "Рапорт о болезни".

Его горло было плотно забинтовано платком.

Мы видели его в пять часов вечера, он ехал в автомобиле на вокзал. Он упирался в голову своей громадной оранжевой палки и не ответил на наш поклон. Он нас не заметил.

Он также не заметил, проезжая мимо шестого участка, небольшого свежего плаката: в тачке сидит чернобородый, страшный человек с оранжевой палкой под мышкой, а вокруг карликовые деревья, гигантские травы и красное утопическое солнце.

Это все случилось через семь дней.

Но в то утро, в которое кончается наша хроника, - все было еще неопределенно и тревожно...

Ну, дорогой Саша, позвольте мне на этом пожелать вам всего доброго.

Простите за то, что мое посвящение в своем начале звучит несколько торжественно, несколько по-французски.

Но, право, на меня начинает влиять затянувшееся пребывание в Париже.

Помните наши с вами разговоры о Париже?

Представьте себе, Париж - это совсем не то. Я не нашел в нем того, что искал, того, что мне снилось, но зато нашел нечто гораздо большее.

Я нашел в Париже - чувство истории.

Мы слишком молоды. Мы пока еще лишены этого чувства. Но уже кое-кто из наших передовых умов пытается в нас разбудить его.

И недаром Горький настойчиво твердит: пишите историю фабрик и заводов, пишите историю Красной Армии, создавайте историю Великой Русской Пролетарской Революции, в тысячи и тысячи раз более великой и прекрасной, чем "великая" французская.

Пусть ни одна мелочь, ни одна даже самая крошечная подробность наших неповторимых, героических дней первой пятилетки не будет забыта.

И разве бетономешалка системы Егера, на которой ударные бригады пролетарской молодежи ставили мировые рекорды, менее достойна сохраниться в памяти потомков, чем ржавый плуг гильотины, который видел я в одном из сумрачных казематов Консьержери?

И разве футболка ударника, платочек и тапочки комсомолки, переходящее знамя ударной бригады, детский плакат с черепахой или с паровозом и рваные брезентовые штаны не дороже для нас в тысячи и тысячи раз коричневого фрака Дантона, опрокинутого стула Демулена, фригийского колпака, ордера на арест, подписанного голубой рукой Робеспьера, предсмертного письма королевы и полинявшей трехцветной кокарды, ветхой и легкой, как сухой цветок?

Крепко жму руку, до скорого свиданья, ваш В. К.

Париж

LXIX

Светает.

Они стоят у окошечка телеграфа.

Винкич занял очередь. Георгий Васильевич пишет "молнию".

Мося томится рядом. Он не отставал от них ни на шаг. Теперь он тут.

Он переминается с ноги на ногу, заглядывает через плечо, толкает под локоть.

У него все лицо в саже - тушил пожар, - он совсем похож теперь на черта.

Георгий Васильевич, посмеиваясь про себя, пишет:

"Бригада бетонщиков поставила мировой рекорд, побив Харьков, Кузнецк, сделав в смену 429 замесов..."

Мося быстро читает через плечо и умоляюще говорит:

- Георгий Васильевич... Товарищ писатель... Бригадир Ищенко, десятник Вайнштейн.

- Ничего, и так сойдет.

- Бригадир Ищенко, десятник Вайнштейн.

Мося чуть не плачет.

- Ищенко и Вайнштейн. Фактически. Что, вам жалко? Это же фактически.

- Денег жалко, - говорит Георгий Васильевич назидательно. - Казенные деньги надо беречь.

Мося не знает, куда деваться. Он крутится на месте. Его руки отчаянно болтаются.

- Фактически, - хрипло шепчет он.

- Поставить, что ли, бригадира Ищенко и десятника Вайнштейна? спрашивает Георгий Васильевич Винкича и подмигивает на Мосю. - Но стоит ли вот вопрос.

Винкич серьезно смотрит на Георгия Васильевича.

- Поставьте, Георгий Васильевич, - шепчет Мося. - Что вам стоит? Редакция заплатит. Поставьте!

Георгий Васильевич решительно наклоняется к стойке.

- Хорошо. Будь по-твоему. Бригадира Ищенко, так и быть, поставлю.

- А меня?

Мося делается маленький и лопоухий, как школьник. Он говорит суетливо и искательно, как с учителем:

- А меня, Георгий Васильевич, поставите?