Василий Катанян - Лоскутное одеяло

Лицо его делается жестким. Губы сжимаются в узкий кружок. Ледяные, светлые глаза смотрят на меня в упор. Он перегибается ко мне через стол и очень отчетливо говорит:

- Не советую тебе вспоминать об этом.

Я отвожу глаза. Позорный, унизительный страх охватывает меня. Уйти, унести ноги - вот чего мне хочется.

Я боюсь его.

Молча я встаю и ухожу, не прощаясь. Он не окликает меня".

"Поздней ночью в июне 1940 года я услышала осторожный стук в застекленную дверь, выходившую в маленький садик. Неясная женская фигура маячит за стеклом.

- Не бойтесь, впустите меня... я от Николая Христофоровича.

Измученная, грязная пожилая женщина сидит передо мною.

- Кто вы? - спрашиваю я, со страхом глядя на нее.

- Мой сын в заключении вместе с ним. Я прямо с поезда, оттуда... Нет-нет, никакого чаю, не надо ничего. Я привезла вам письмо. Он умер. Убил себя.

Я сохранила текст письма:

"Галюша, мой последний день на исходе. И я думаю о тех, кого помянул бы в своей последней молитве, если бы у меня был хоть какой-нибудь божишко. Я думаю и о Вас - забывающей, почти забывшей меня. И, как всегда, я обращаюсь к Вам с просьбой. И даже с несколькими.

Во-первых, положенное письмо передать Люси.

Во-вторых, возможно, что через 3-4 недели Вам напишут, будут интересоваться моей судьбой. Расскажите или напишите, что, мол, известно очень немногое: учинил кражу со взломом, достал яд и только. Остального-то и я не знаю. Кражу со взломом пришлось учинить, чтоб не подводить врача, выписавшую люминал (Бочкову), которым первоначально намеревался воспользоваться.

Хотя бы был гнусный, осенний какой-нибудь день, а то белая ночь! Из-за одной такой ночи стоило бы жить. Но не надо жалких слов и восклицаний, правда. Раз не дают жить, то не будем и существовать.

Если остался кто-либо, поминающий меня добрым словом, - прощальный привет. Нежнейше обнимаю Вас.

Николай.

3.6.40. Вандыш".

Я не плачу. Сухими, остановившимися глазами смотрю я на вестницу смерти. Устало, с простотой, от которой я холодею, она говорит:

- Он умер во сне, не каждому выпадает такая легкая смерть.

Этими страшными словами я буду утешать завтра Люси".

Я запомнил этот листок, написанный мелким почерком на линованной бумаге. Мама перепечатала его, опустив подпись и место, откуда оно прислано, и засунула в какую-то макулатуру, будто листок рукописи. Подлинник сожгла... Как страшно было тогда хранить такое письмо!

Правильно заметила Инна, а я не обратил внимания: в прощальном письме - ни слова раскаяния в содеянном, ни слова сожаления о прожитой жизни, истина которой открылась ему на пороге смерти.

[С 19 сентября по 3 октября я в четвертый раз летал в Эфиопию по съемкам советско-финского фильма. Была весна, все цвело и зеленело, и вид сверху был незабываемый.]

14 ноября. Открытие выставки Ива Сен-Лорана в Москве. На пресс-конференции сам герой сидел сонный и молчаливый, а говорили Пьер Берже и Жак Гранж.

Как только Ив Сен-Лоран отрывается от своих платьев и блайзеров, то сразу становится растерянным, беспомощным - как близорукий, потерявший очки. На открытии выставки в Москве он так волновался, что было видно, как дрожат руки, когда он по бумажке - видимо, впервые в жизни(!) - заикаясь и путаясь, читал свою речь. На пресс-конференции он едва смог связать пару слов. Но едва он прошел в зал с моделями, о которых мечтают женщины во всем мире, как только начал показывать их окружающим, он стал самим собой - уверенным и веселым. Среди толпы манекенов в ослепительных нарядах он лавировал легко и уверенно, как олень в лесной чаще. Он был счастлив в этих залах на Крымской набережной, и потом, непонятным образом улизнув от восхищенных посетителей, он блаженствовал за чашкой кофе, которую ему налил его вечный помощник Александр Тарту в каком-то закутке под лестницей. Сюда доносился гул возбужденной толпы, и он был счастлив, ибо это был успех - то, ради чего он работает. Далекая и загадочная Россия, которую он воплощал в полушубках и полушалках с золотыми прожилками, повязанных так, как только он умеет - в сочетании русского шика с парижской элегантностью - эта Россия, которую он ввел в моду, признала его искусство и была им восхищена.

Его платье - это не только элегантная одежда, но и произведение искусства. Например, он сочиняет туалет, который надевают всего лишь раз. Так было с писательницей Маргерит Юрсенар, когда ее посвящали в академики. Сен-Лоран подолгу говорил с нею о Мисиме - японском писателе и самурае, который сделал себе харакири, что сильно потрясло Сен-Лорана. И это платье на торжественную церемонию - дань писательнице, объяснившей ему многое. Сегодня оно в Парижском музее моды, где работам Сен-Лорана отдан целый этаж.

18 ноября. Прилетел Параджанов на выставку и привез Сен-Лорану в подарок целый альбом коллажей. Он все никак не мог связаться с ним и оставил альбом у нас, зная, что Ив должен заехать к нам - тогда, мол, и отдашь ему.

Кстати, Ив Сен-Лоран очень ценил его работы, с которыми его познакомила Л.Ю. еще в те времена, когда его коллажи нигде не выставлялись, а сам Параджанов сидел в лагере. Узнав об этом, по выходе на свободу Сергей сделал в честь художника - целый альбом коллажей.

Маэстро приехал внезапно, Сережу я не смог отыскать, и принимали его мы вдвоем с мамой - Инна была в Америке. Увидев альбом, он не мог от него оторваться, внимательно все рассмотрел, прослезился, рассмеялся - и было от чего. Сделанные из чепухи, изумительные коллажи, величиной с писчий лист и переплетенные в золотую парчу с пришитой шелковой розой, рассказывали о жизни знаменитого кутюрье: "Ив слушает "Травиату"", "Ив забыл дома зонтик", "Ив играет в двадцать одно с Пиковой дамой, а бабуленька завидует" и просто "Фантазия", где герой лежит среди груды лоскутов в чем мать родила, и где все подробности выполнены с большим знанием дела и очень изысканно. Все сверкало, мерцало, завораживало, и Сен-Лоран ушел загипнотизированный, прижимая альбом к груди.

В Москве он был нарасхват, но ему очень хотелось побывать в доме, где раньше жила Лиля Брик. Его с нею связывали годы дружбы, переписки, он ценил ее вкус и радовался, если Лиля Юрьевна появлялась в его костюме. "Это была редкая женщина, с которой я мог откровенно говорить абсолютно обо всем. Она никогда не говорила банальностей, многое знала, и у нее было мнение, ни у кого не заимствованное".

Итак, придя в квартиру Лили Брик, где она провела последние годы, он долго стоял возле ее скульптурного автопортрета. Очень понравился ему ее акварельный портрет работы Тышлера, рисунки которого он знал благодаря ей. Он положил цветы на кресло, где она любила сидеть, и немного побыл в комнате один. Несколько лет назад он создал платье для юбилея Лили Юрьевны (ей исполнилось 85), которое она надела лишь раз, как было задумано художником. В дальнейшем платье ожидала честь экспонироваться в Музее моды. Но у него оказалась иная, живая судьба.