Зинаида Гиппиус - Чертова кукла

— Да что вам от нее нужно?

— Два слова. Необходимо, — с нетерпением, хрипловато сказал пришедший.

Хеся бросилась в переднюю, шепнув Кнорру:

— Это Яков. Что-нибудь случилось.

На пороге, под рожком электричества, стоял элегантно одетый молодой человек с противным, бритым, зеленоватым лицом. Он не то улыбался, не то гримасничал, обнажая редкие зубы.

— Да вот же она! — воскликнул он, увидав Хесю. — Барыню мне, пожалуй, и не нужно. — Обернулся к Юрию. — А вы что же здесь распоряжаетесь? Я и не знал, что вы хозяин.

— Во всяком случае — хозяин положения, — ответил Юрий холодно. — Говорите ей ваши два слова и затем убирайтесь к черту!

Яков любезно раскланялся. Хеся зашептала:

— Двоекуров, пожалуйста, ничего, он сейчас уйдет… Яков, что случилось?

Юрий повернулся и вышел, захлопнув за собой дверь.

— Вот как! И Кнорр здесь, — сказал Яков, успевший заглянуть в гостиную. — Отлично, голубчик. Чего это вы пропали? Хеся, а я пришел сказать, чтоб вы сегодня туда не ходили, куда собирались. Ловко застал. Надо будет в другое место поехать. А раз уже Кнорр здесь, так и его можно прихватить.

— Куда? — спросила Хеся.

Яков сказал.

— Хорошо. Идите с Кнорром. Я выйду по черному ходу.

И она исчезла.

Кнорр молча взял фуражку.

— Местечко тоже, — проворчал Яков сквозь зубы. — И этот субъект еще важничает.

— Как ты мог, Яков, — начал Кнорр, — чтоб Хеся…

— С паршивой собаки хоть шерсти клок. Ну, да ладно. Идем.

Они ушли. А в столовой Лизочка шептала Юрию:

— Знаешь, я все для тебя, а сама боюсь до смерти. Не иначе как вляпаешься с ними в историю. Мне что, наплевать! А я за тебя дрожу. Ночью проснусь, и то дрожу. Убери ты от меня эту жидовку. Ну их! Пусть пропадают сами, людей чтоб только не впутали.

Юруля нежно обнял Лизу и поцеловал ее кукольную головку.

— Верно, умница моя! Мне и самому они надоели. Пристают, пристают, я от жалости и глупею. Жидовочку мы от тебя уберем, коли сама не уберется. Она ничего, жалкая только очень. Кнорр тоже… Ну, и пусть их…

Он встал и зажег электричество. На столе был приготовлен чай, стояло вино и тарелка с орехами.

— А Верка-то пропала! — закричала Лизочка. — Самовар, верно, вскипел. Пойдем, сами его из кухни притащим!

Но Вера уже входила с закусками.

Сейчас будет самовар. Лизочка и Юруля мирно станут пить чай дома, точно барин с барыней. Никуда не поедут, за разговорами время пройдет. А потом Лизочка возьмет Юрулю к себе в спальню и до самого утра не отпустит. Он у нее не ночевал давно, с тех пор, как эта портниха живет… Вот еще! Очень нужно было стесняться!

— Наташа, уезжай, — опять говорит Михаил тихо, наклоняясь к ее плечу.

Она молчит, идет, не прибавляя шагу, по влажной полевой тропинке.

Только что прошел дождик, остро, утомительно грустно пахнет весеннее поле, пахнут белокурые березы. Рассеянно покоится на вершинах позднее солнце.

Наташа уже давно не француженка. Она живет здесь, в этом забытом дачном местечке по Варшавской железной дороге, таком забытом, что и дачи там все сгнили, развалились и стоят, точно после погрома. На берегу речушки есть две-три хибарки около бедной деревни. В одной из них и приютилась Наташа, снимает комнатку у вдовой дьячихи.

Сегодня Наташа с утра ждала Михаила. Он приезжал уже раза два, они вместе бродили по грязному, свежему и болотистому лесу, а потом Наташа провожала брата через поле на полустанок.

Меньше всего она ждала, что он приедет не один. И вдруг сегодня приехал с Яковом и Хесей. Как это могло случиться? Зачем Михаил сказал им, что она здесь? Или сами узнали? В чем дело?

Был долгий, тяжелый разговор. Тяжелый для Наташи, потому что она не хотела говорить с ними так, как с Михаилом, да и не смела при нем. Какие они те же! Все те же. Хеся печально мигала длинными ресницами. Яков держал себя так, точно они вчера виделись. Говорили о Юрии Двоекурове, между прочим. Михаил в первый раз твердо высказался против того, чтобы пользоваться его квартирой, его услугами… Но на грубый намек Якова резко возразил, что Юрия он не боится и подозревать его не позволит: не хочет же просить его дальнейших услуг лишь потому, что Двоекуров сознательно с ними разошелся.

Вспыхнула и Хеся.

— Как вы можете, Яков! Даже шутя не надо говорить таких вещей о Двоекурове! Вы его не знаете.

Яков только пожал плечами.

— Ваше дело. Как бы не покаяться.

Теперь они идут все четверо на полустанок. Хеся и Яков впереди. Маленькая Хеся едва поспевает за Яковом, тонконогим. Хеся привыкла ходить по городским камням; на полевой дождевой тропинке скользит и спотыкается. А Михаил опять печально шепчет сестре:

— Наташа, уезжай. Ведь уж все равно.

Легкое покрывало Наташи зацепилось за ветку, и огнистые солнечные капли падают ей на голову. Остановилась, освобождает покрывало.

— А ты?

— Уезжай, Наташа. Ты обо мне знаешь… почти все.

— Что я знаю? Ты говорил, я слушала. Как будто понимала. Но я перестаю понимать. Не то хочешь делать дело, не то не хочешь.

— Я жду.

Он взял ее за руку, и опять они двинулись вперед, в полевой тишине.

— Наташа, я тебе говорю то, чего почти себе не могу сказать. Не думай, тот ужас неверия людям, когда мы, как потерянные, выслеживали друг друга и себя, когда многие упали и не поднимутся, — то я давно пережил. Прошло. Осталась еще более крепкая вера в правду дела и в правоту погибших. Святой долг перед ними, неизбытный и радостный. Только новый какой-то смысл для меня в прошлом и в будущем открылся…

Наташа пожала плечами.

— Новый смысл… Новый смысл… Это общие слова, Михаил. Я не виновата, что не понимаю тебя. Общие слова никаких дел не дают.

— Ну, а не общих слов у меня еще никаких для тебя нет. Не понимаешь — верь просто. Не понимаешь — оттого я и прошу тебя скорее уехать. А я — буду ждать.

— Прости, Михаил. Договори о себе. Скажи только, ты сам-то для себя знаешь, что надо делать?

— Знаю. И хочу делать, — но не могу… с ними. Люди — старые, Наташа, те же, точно ничего не пережили, точно не открывали глаз.

— И я старая? — сказала Наташа, усмехнувшись.

— Да… И ты… Пойми: нас разбросало в стороны; одни ужаснулись, не хотят больше ничего, ушли; другие остались, но они почти и не почувствовали толчка, упрямо и тупо стоят в том же болоте. Ты — одна из ушедших. Оставшиеся хотят делать, но они с головой старые, в старом, — значит, ив старых возможностях. И ведь будет, будет опять то же!

Поезд длинно, жалобно свистнул вдали. Яков и Хеся далеко ушли вперед, едва виднелись.

— А я все-таки с ними, — продолжал Михаил. — Я пленник, правду сказал Двоекуров. Только пленник не дела своего, не веры своей, — а пленник этих людей, в которых я не верю, которые хотят делать то же, что я, но без моего внутреннего знания. Может быть, они меня погубят и себя погубят, бесцельно. Но уйти сейчас нельзя. И я жду.