Зинаида Гиппиус - Чертова кукла

— Будут, будут глаза. Это все будет, не бойтесь. Пока-то держитесь крепче. В свое, что есть в вас хорошее, верьте.

— Мало хорошего! — печально усмехнулся Михаил, и тут же, словно за нитку кто перед ним продернул, увидал он свои дни и себя в них, то самоуверенным, то бессильно злым, то порывисто-самоотверженным, то мальчишески-дерзким, часто пошлым, часто холодным, но всегда, тупо ли, остро ли, страдающим.

— Что ж, я привык… один, — пробормотал он, отвечая на какую-то свою неясную мысль.

Все пошли провожать его в переднюю.

— Нет, одному нехорошо, — сказал Сергей Сергеевич. — И привыкать не к чему. Одному — это уж нехорошо.

Хроменький предложил:

— Может, ночевать останетесь? У нас в квартире никого. Прислуги не держим. Приходит утром старуха…

— Нет, нет, спасибо, я пойду, — отказался Михаил. — Спасибо вам.

— Зайдете еще когда?

— Вряд ли… теперь. Вряд ли увидимся.

— Увидимся, — с уверенностью сказал Сергей Сергеевич. — Не теперь, так после. Я бы с вами пошел бы еще, поработал, право! Старые-то дела да на новых дрожжах, ух как взошли бы!

Михаил только вздохнул.

— Прощайте. Мне вот одно жаль: говорил столько о себе… А об вас ничего толком не знаю. Порассказали бы, что вы, как так живете.

Друзья рассмеялись.

— Да что ж тут рассказывать? — удивился хроменький. — Каких видите, такие и есть. А о чем думаем, живя, — это мы и друг другу не все успеваем рассказывать. Ваше же дело спешное.

Сергей Сергеевич подумал-подумал, поставил свечку на подоконник и поцеловал Михаила.

— Ну, простите. До свиданья, до будущего. Пошли вам…

Старик Саватов, когда Михаил уже взялся за ручку двери, окликнул его:

— А я вам не говорил, как я этого студента знаю, Двоекурова? Я ведь у графини бываю, у старухи. Редко, но бываю. Древнее у нас, древнее знакомство. Графиня — особа ясная, жесткая, но она с неожиданностями. А девочка, внучка, приятельница моя, очень она хорошая. Глаза такие молчаливые.

— Вы ее видаете? — быстро спросил Михаил. — Да, хорошая девушка, я знаю.

— Вот еще что, милый: если бы вам что понадобилось… мало ли что, может же случиться… если прислать кого… или известить кого… Ну так прямо сюда, на имя племянника. Орест Федорович Ден. Это я на всякий случай.

Орест закивал головой, улыбаясь:

— Да, да, на всякий случай.

Когда старая графиня узнала, что Саша Левкович ранен и лежит в больнице, то сжала сердито губы, помахала в лицо батистовым платком и произнесла многозначительно:

— Rien de plus naturel! [13] Вполне естественно! (фр.) . Несчастный глупый мальчик! Я этого и ожидала. Стоит раз увидать эту… на ком он имел глупость жениться…

Юрий, который докладывал графине о происшествии (очень кратко, в общих чертах, просто, что Саша неопасно ранен и случилось это у него, Юрия), удивился. Невольно подумал, что старуха не лишена проницательности.

— И что за манера! — продолжала графиня. — Ездить по чужим квартирам! Мог бы и дома делать свои глупости.

Помолчала сердито и прибавила:

— Таких женщин, как его жена, надо уметь воспитывать. Нужно уметь на них руку положить, — перевела она с французского. — А не умеешь — так не женись! Не женись!

Юрий весело улыбнулся. Решительно графиня рассуждала с толком.

— Vous avez raison, madam [14] Вы правы, мадам (фр.). ,— сказал он почтительно и лукаво. — Сашиной жене не хватало воспитания. Но, слава Богу, тяжелый урок не прошел для нее даром. Она очень потрясена. Дни и ночи проводит в больнице, около мужа. Будем надеяться на лучшее.

— Что ж? Прекрасно. Если она исправилась, прекрасно. Я только говорю, что и ему надо бы исправиться. А от глупости трудно исправление, вы это знаете.

Юруля опять мысленно похвалил графиню. Сам он не унывал, так как в отношении Мурочки надеялся на себя, а не на Сашу. У таких Мурочек память крепка на уроки.

В первый раз Юрий навестил Левковича в больнице, когда пуля была уже вынута и раненый поправлялся.

Он полулежал на высоких подушках, желтый, с отвисшими усами, но чистенько выбритый и с беспомощным, радостным лицом. Мурочка сидела у постели в кресле, розовая, хорошенькая и серьезная.

Увидав Юрия, больной зашевелился, и лицо у него стало еще беспомощнее.

— Прости… прости… — шептал он, ловя здоровой рукой руку Юрия. — Прости меня… за беспокойство, — прибавил он, оглянувшись на Муру. — За всю тревогу, за все, что я…

— Ну, полно, полно, весело перебил Юрий, — пустяки, слава Богу, дело прошлое.

— И поверь мне, Юруля, я…

— Верю, фу, какой ты скучный! Все к лучшему, а он опять начинает.

Мура нежно приникла к мужу.

— Саничка, тебе вредно волноваться. И говорить много вредно. А то Юрий уйдет.

Больной робко, счастливо поглядел на Юрия, потом на Мурочку и замолк.

Стала говорить Мура. Сообщила, что у них план: только что позволят доктора, они поедут за границу. Саша возьмет долгосрочный отпуск.

Юрий одобрил план.

— Отлично, поезжайте! Может, и я вас там навещу.

Он не собирался за границу, сказал это для Мурочки.

Она вся расцвела, кивала головой и глядела так, будто хотела сказать: "Ты не беспокойся, я помню и понимаю, видишь сам, я умница".

Выходя из лечебницы, Юрий облегченно вздохнул. "Фу, наконец-то! Тут пока налажено. Отпустили душу на покаяние".

Шел пешком, по длинной, горячей линии Острова, к Неве. Стояла жара. Внезапно свалилась откуда-то, должно быть с полиловевшего неба, и стала недвижно на петербургских улицах, стала над бледной рекой. Разгорелись решетки каналов и еще прозрачных садов, разогрелся булыжник, томно и скучно запахло пылью; а на набережной от деревянных торцов понесло дегтем, тающей черной смолой.

Во внезапной и настойчивой петербургской жаре — безнадежность, как и в дожде: лиловеет небо, сереет незакатное солнце, потеют торцы черным потом, и точно никогда не кончатся эти неподвижные, безликие, пыльные дни.

И Юрию стало скучно. Захватила, утомила небодрая жара. Показалось время ползучим, дома и люди маленькими, линялыми. Круглое небо теснило. Чудилось что-то, чему нет слов. Чудилось, что сквозь фиолетовую небесную воздушность проступают злые черные улыбки, темные пятна, словно томился воздух под напирающим на него совне бессветным и безгранным пространством.

Стало уже не скучно, а странно-жутко, неуютно и холодно, несмотря на жару.

Юрий остановился над Невой, тупо глядел на воду, на какой-то пароход, на барки, на мужиков, таскающих тес.

Все было, как и раньше было. Однако небо продолжало казаться ему чернеющим, точно во время затмения, с железными отблесками. Мир мерк, притворялся, что хочет закатиться. Издевательски улыбалась над миром медленная, внешняя чернота.