Зинаида Гиппиус - Роман-царевич

Приехав из Луги, от Варсиса, Роман Иванович отправился домой.

Только два дела еще предстоит: предупредить Любовь Антоновну насчет приезда Варсиса, а затем побывать у милого друга, Власа Флорентьевича.

Ну, а после — Сменцев хорошенько отдохнет, дома, в полном одиночестве. Торопиться некуда. Раньше недели-двух он к Хованским не вернется, и Габриэль оттуда не выпустит.

На другой день, часов около двенадцати, Роман Иванович отправился за Невскую заставу. Пока добрался…

Во дворе, чистенько огороженном, солнечно и уютно. Береза кудрявая, куры бродят.

Любовь Антоновна увидала его в окно.

— Здравствуйте. А я вчера только вернулась.

Высокая, угловатая девушка в белой кофточке, синей юбке. Молодая, но немного старообразная. Бледное лицо, серьезное и приятное. Волосы гладко зачесаны за уши, губы сжаты.

— Габриэль куда-то пропала. Оставила мне сумасшедшую записку, ничего не пойму, — сказала Любовь Антоновна Сменцеву, когда они уже сидели в светленькой комнате ее за чайным столом.

Сменцев в коротких словах рассказал о Габриэли.

Любовь Антоновна молча пожала плечами. Она вообще была не говорлива и не тороплива.

Молча слушала она Романа Ивановича и дальше, когда он говорил о Варсисе. Внимательно глядела серыми, немного выпуклыми глазами.

В конце концов решили, что Любовь Антоновна теперь только примет листки и сама немного приглядится к Варсису. О листках позаботится. Экземпляров триста можно будет изготовить, а то и побольше. Осенью, может быть, о. Варсис и лично понадобится. Даже наверно.

— Смотрите, Любовь Антоновна, только бы не преждевременно.

— Нет, я рассчитаю. За кого только я лично смогу поручиться, тех и допущу, — ответила она своим ровно-неторопливым голосом.

Разговор не затянулся. Кончили хорошо и быстро. Теперь домой, переодеться — и к Власушке. Застанешь ли еще его? На даче, пожалуй, торчит.

В прекрасно сшитом пальто, в дорогой, мягкой шляпе и высоких воротничках — Романа Ивановича не узнать. Он кажется старше, но и красивее. И еще кажется, что он в этих воротничках и родился, что только они, а отнюдь не синяя рубаха какая-нибудь, — его настоящее одеяние. Как удивилась бы Литта. Ей, не видавшей его иначе, как в синей косоворотке, часто думалось, что никакая другая одежда к нему не шла бы; недаром все эти Петеньки да Федоры-кузнецы ему как свои.

В Ковенском переулке — низенький дом-особняк. Красивый, темный, уютный, — такие в Москве бывают, а в Петербурге редки.

— Спиридон, как живешь? — окликнул Роман Иванович представительного старика, входя в громадную, чуть ли не двусветную швейцарскую.

Тот встрепенулся.

— Слава Богу, Роман Иванович. С приездом честь имею.

— Что Влас Флорентьич?

— Никак отдыхают. Откушали недавно.

— Вот отлично. Здесь, значит?

— Вчерашний день из Петергофа. До завтрева, кажись.

Роман Иванович уже быстро снимал пальто.

— Отлично, отлично. Не докладывай, не надо. Ведь никого у них нет? Где, говоришь? Во втором кабинете, что в сад выходит? Знаю, пройду.

Легко взбежал на лестницу. Прошел одну большую залу, другую, третью… Холодновато, мебель в чехлах, люстры под кисеей… Какие хоромы! Вот комната вся деревянной мозаики, вот биллиардная, — с ее стен смотрит ряд старинных портретов… А направо концертный зал: в полуоткрытую дверь тускло поблескивают трубки высокого оркестриона.

Вот и первый кабинет хозяина, строгий, темный, — деловой. Не любит его Влас Флорентьич. Особенно не любит он принимать тут каких-нибудь важных персон, оборони Бог, ученых, профессоров… плохо с этими себя чувствовал. Что ж, что миллионер и миллионы своим собственным умом нажил; что ж, что чуть не самый крупный русский издатель и газета его Земля Русская в сотнях тысяч экземпляров расходится; он все-таки мужичок, ум у него коренной, природный и хоть всеми делами самолично заправляет, — а при каком-нибудь сверхкультурном журналисте, вроде Звягинцева, или напыщенном профессоре — у него всегда может вырваться неловкое словцо. Они в нем заискивают, и не из-за денег одних, а чувствуя тоже, что в самом журнальном да издательском деле он чище их понимает; однако при каком-нибудь неудачном словце Власа Флорентьича не преминут усмехнуться в усы и запомнят.

И Влас Флорентьич избегает лично таких приемов. Есть у него на то другие люди, специально нанятые, да и два зятя, оба магистры, к редакции приспособлены. Ну, а во всем прочем — иное дело: во всем прочем хозяйский глаз и хозяйская рука.

Второй кабинет проще, уютнее и меньше. У широкого окна в сад, в удобном, стареньком кресле, отдыхает Влас Флорентьич.

— Кто это? Что надо? Ты, Василий? Да кто там, Господи Иисусе!

Привстал на кресле. Небольшой, крепкий, кряжистый, с седоватой бородой, — приятный старичок.

— Это я, Власушка, не узнал? — с лаской проговорил Сменцев, подходя.

— Да неужто же ты, Роман Иваныч? Откудова, скажи на милость? Ну, здравствуй, здравствуй. Вот негаданно обрадовал-то!

Поцеловались. Старик, действительно, рад был. Глядел, улыбаясь, гостю в лицо. Потом вдруг, точно вспомнил что-то, оглянулся пугливо на дверь, закрыта ли, и зашептал:

— Тебя видел кто? Кто пропускал?

— Спиридон видел. Да что ты, Власушка? Ведь у тебя и дом-то пустой. А люди разве не знают, что мы знакомы, приятели? И не такой я страшный или зазорный человек, чтоб тебе от всех сплошь меня хоронить.

— Да я так, спросонков… Сам не любишь на людях. Постой, ты скажи, может случилось что?

— Спросонков, Власушка, вижу… Или уж к старости пуганой вороной становишься. Ничего не случилось. Угомонись.

Старик вздохнул, потом тихонько засмеялся.

— И рад-то тебе всякий раз, а что правда, то правда: трусу праздную. Дел твоих не знаю, одно знаю: худых не будешь делать и кашу большую заварить можешь. Ты ведь не простой, ты у нас Иван-царевич, — Роман-царевич. А только стар я в новое чего впутываться, мне бы что есть дохранить. Пусть любовь моя, помощь да благословение пребудут в тайности.

— Эх ты, Власушка, старец Божий! — весело усмехнулся Роман Иванович. — Я ли твои тайности не уважал. В дом к тебе в гости не хожу, в газете твоей не пишу… Хотя отчего бы? — прищурился он, поддразнивая. — Я ведь мастер… Ежели на цензуру не глядеть, остро можно… Под псевдонимом, а?

Влас Флорентьич замахал руками в ужасе.

— Чего ты, чего ты! Под каким псевдонимом тебя скроешь? Да после не расхлебать, коли что. Голубчик, ты и не мни. Такие времена теперь… А я ли тебя не люблю? Флорешку тебе моего отдал, сам благословил, он человек молодой, пусть ищет, где глубже, ты на худое не поведешь. А я уж свое отжил, меня не пугай, ради Христа самого.

— Да пошутил я, папенька. На что мне твоя газета? А за любовь и за Флорентия спасибо.