Зинаида Гиппиус - Роман-царевич

— Ах, не балаганьте, Юс. Давайте мне сюда кофе, ближе к огню, и рассказывайте.

— Так ладно? Мерси-с. А чего рассказывать?

— Да о Сменцеве, конечно.

— Словно о женихе интересуетесь. Вот, влюбитесь. Он, видно, к успехам привык. Наша Мета уж ему в рот смотрит. Эка, что кривой.

— Юс, я уйду. Или перемените тон.

— Хорошо, — согласился Юс и переменил тон. Сказал совсем серьезно:

— Коли по совести — этот не дурак.

— И не святой?

— Черт его, по совести сказать — его не раскусишь. Какой там, черт его, святой. Ничего этого не видно. Видно, что не дурак.

— А вы его сколько раз встречали?

— Да много. Шур с ним у Ригеля свиделся, барон-то с Женей старые однокорытники. Сто лет тому назад где-то вместе сидели. Ну, а после — и Шур к нему, и он сюда. Всячески. Теперь Володька тоже отыскался, Володька шляется. У Меты все вместе были. А вчера втроем как закатились…

Наташа нетерпеливо повела плечами.

— Ужасно вы глупо рассказываете, Юс. О чем же говорили со Сменцевым?

— Если я глупо, на то я и дурак, — обиделся Юс. — Спрашивайте братца, когда восстанет. А я уж вам сказал: весьма сообразительный мальчик этот барон. И настойчивый. Так, сразу послушать, что он про народные устои и глубокие двигатели расписывает, — конечно, дико. Но, черт его, сам дельный. Шур нет-нет — и поддакнет. Потому что дельно. Провокатор, может, — неожиданно заключил Юс.

Наташа даже привскочила.

— Да что же вы с ним возитесь, если думаете… Опять?

— Ничего я не думаю. Черт его, разве в него влезешь. Он, вот, в салонах разных там околачивается, прямо так и рассказывает. С княгинями, с попами…

— Ну, коль рассказывает, вряд ли что-нибудь… — усомнилась Наташа.

— Однако мы о нем со стороны знаем — от кого? А деньги у него откуда, коли свое имение мужикам отдал?

— Ну, поехало! Во-первых, мы от Флорентия знаем. Или он тоже, по-вашему?..

— Нет, просто дурак… — буркнул Юс.

— А во-вторых, у Флорентия отец миллионер, — забыли? Да и очень скромен, кажется, барон ваш…

Юс почесал в затылке, хотел что-то возразить, но в эту минуту вошел Михаил. Наташа бросилась к нему. Нежно поцеловались. Очень они любили друг друга.

— Что, как у вас? Что Орест?

— Ничего, ему получше. А ты?

Наташа была недовольна рассказами Юса, но и Михаил не порадовал: совсем ничего не хотел говорить.

— Наточка, милая. Подожди. Мне очень важно, чтобы ты сама увидела Сменцева, своими глазами. Ты мне тогда больше поможешь. Вот он сегодня вечером придет, обещал.

Наташа покорилась. И с двойным интересом принялась ждать Романа Ивановича. Михаил только сказал, что сегодняшнее свидание должно кое-что решить и что скоро Сменцев уезжает.

Он пришел поздно, часов в десять. Юса не было, были только Наташа и Михаил.

Наташу еще не видал Роман Иванович, и она сразу ему не понравилась. Красивая, но холод и настороженность в ней. Вид переодетой принцессы, а в сущности — слабенькая девица из «конченных». Пусть ее Флорентий вволю «оттирает»; долго она будет ломаться, кокетничать этой своей «конченностью» (уж было, по рассказам Флорентия), потом влюбится и благополучно опять «начнется».

Сменцеву даже не захотелось побеждать в ней эту недоверчивую настороженность; понял, впрочем, что на Михаила сестра имеет какое-то влияние, и решил с ней отнюдь не ссориться.

— Мне Флоризель так много о вас рассказывал, — проговорил он, крепко пожимая руку девушки и глядя ей прямо в лицо улыбающимися глазами.

Наташа чуть-чуть покраснела.

«Ну, да, уж наполовину влюблена. Тянет принцесс к поэтам», — подумал Роман Иванович и прибавил громко:

— Столько вам Флоризель просил передать… Но это еще успеется, потом.

Они сидели в маленькой, голой столовой; висячая керосиновая лампа зажигала красные искры в густом хохле Романа Ивановича, сильно отросшем с лета. Наташа глядела на изогнутые, точно вырисованные брови, на плотные, короткие усы, похожие на кусочки черной ваты, и не могла решить: красив этот человек или безобразен, нравится ли ей или отвратителен.

Слушала внимательно разговор с братом, старалась угадать то, что было уже сказано без нее; будто читала со второй главы повесть, общее содержание которой, однако, известно.

— Как раз из-за этого нашего листка случайно пострадал мой старый приятель, инженер Хованский. На три года его выслали, — говорил Роман Иванович. — Предосадная история, и я косвенным образом виноват. Видите ли, как вышло…

И он с откровенностью рассказал о Габриэли, о том, что это за тип и как ее удалось отстранить.

Спокойная простота, открытость Романа Ивановича, с которою он говорил о своих делах, о своей жизни, отвечал на всякий вопрос, давно уже — не подкупили, но обезоружили привычную подозрительность Михаила. Даже отдохновенно было отсутствие лишней таинственности в словах этого человека. Чувствовалось, что он говорит определенное, нужное и твердо-ясное и что «секрета» у него, — от Михаила, по крайней мере, с которым он и ехал говорить, — никакого нет.

— Хованский будет в Париже, при случае, может, встретитесь; но к делу он отношения не имеет, тем более досадна эта высылка. А бумажку придется перередактировать.

— Я считаю ее довольно удачной, это жаль, — сказал Михаил и протянул листок сестре, — прочти.

— Время, конечно, терпит, — продолжал Сменцев, — торопиться тут не следует; но иметь в виду, что при случае нужные листки можно получить отсюда, я бы очень желал. В вашем сочувствии делу я не сомневаюсь. Даже больше, — прибавил он просто и уверенно: — после наших разговоров я убежден, что лишь в деле на вот таких основах вы и могли бы теперь принимать живое участие.

— Очень может быть, — суховато ответил Михаил. — Но что я! И я еще принадлежу к известной организации…

— Мы уже говорили об этом. У меня… у нас никакой определенной организации нет, а потому нет и речи о выходе вашем откуда бы то ни было. Насколько я знаю, к тому же, вы с вашими единомышленниками представляете и без того особую группу.

— Какие единомышленники. Если хотите, я — один…

— О нет. Вы знаете, что нет.

Михаил промолчал. Уже слышал это от Сменцева, знал его точку зрения. Что ж, в известном смысле он прав. И Мета, и Юс, и Володя — разве нельзя объяснить им хотя бы крошечный уголок этих «новых основ» дела, вполне достаточный для кое-какой практики? И разве не поверят они ему, Михаилу, в остальном и не пойдут за ним куда угодно?

— У вас, Роман Иванович, есть такие единомышленники и товарищи, как Флорентий.

— Да, Флорентий ценен; но он большой романтик, это надо помнить. Другие товарищи и сотрудники мои — вроде ваших. И я, однако, не считаю, что я — один. Ах, Михаил Филиппович, оставим одиночество идеалистам, вроде прекрасного профессора Дидима Ивановича. Идеально было бескомпромиссное его «троебратство»; а жизнь и его не стерпела.