Зинаида Гиппиус - Роман-царевич

— Не помню крылатого слова, — угрюмо проговорил Сменцев.

— А вот. Было сказано: «я ничего не имею против прогресса, если он ограничен с одной стороны координатом государственности, а с другой — русской идеей». Совершенно точно.

Флорентий спросил:

— Это вам нравится?

— Какая точность!

— Просто безграмотно.

Культурный исправник вдруг обиделся и надулся. Коньяку в первой бутылке уже не было, начал вторую.

— Как угодно. Я стою за мысль и за факт. И да процветает Россия с ее прогрессом под покровом разумной и твердой власти!

Он хватил сразу полстакана, вытер усы.

— Мне, однако, и до дому пора. Засиделся у вас. Роман Иванович, Флорентий Власыч, я к вам нынче гостем, так уж, просто мы поговорили… ну, знаете, между культурными людьми какие счеты… Раз есть взаимопонимание. Я, видите ли, пока насчет этих самодержавно-православных лаврентьевцев не имею инструкций, это все в будущем… У вас же кругом сектанты, случилась теперь эта нелепая история… В селе неспокойно. А тут библиотека, чтения были… Ребята, вон, песни какие-то глупые орут… Мало ли что. У вас, у интеллигентного петербургского человека, всегда может случиться какая-нибудь книжка, листок… Придерутся.

— Это что же, вы думаете у нас обыск делать? — спросил Флорентий.

— Все может случиться. Как уж пошли эти нелепости, веры да миссионеры… Я пока ни хуторских, ни заречных не трогаю, видите. Но ведь если что будет из Петербурга… Пойдет расследование. А тут еще лаврентьевцы, не дай Бог, впутаются… По мне — они куда опаснее ваших, да ведь их теперь не укоротишь пока…

— Хорошо, — улыбаясь вбок, сказал Роман Иванович. — Спасибо за совет. Было бы что прятать. Боюсь, что вы в заблуждении, Олег Карлович. Коли что у нас есть — так оно вроде же лаврентьевцев. Право. Пусть хоть и опаснее, на ваш взгляд, — а уж не потаю: особой разницы нет.

Исправник искренно удивился:

— Да что вы? — И он с наивностью округлил глаза. Сейчас же сощурил их, впрочем.

— В тонкостях веры я не разбираюсь. Но позвольте усомниться, не могу допустить, чтобы вы лаврентьевское грубое черносотенство проповедовали.

Роман Иванович нетерпеливо пожал плечами.

— Все у вас слова страшные. Не любите тонкостей, ну а я люблю. Леврентьевцы грубы — откиньте грубость. Идея, утончившись, может сделаться интересной.

— Как хотите, не понимаю. И признаюсь, вы меня окончательно запутали. Знаете, — прибавил, понизив голос и таинственно склонившись к Роману Ивановичу, при чем обдал его винным запахом, — уж мы откровенно говорим, так шепну вам по душе: бумажку-то я осенью показывал; ведь, пожалуй, она и хуторская? Так, про себя думалось. Мы же не дети.

— А если бы и хуторская? — медленно проговорил Сменцев, глядя прямо в пьяное лицо неблестевшими глазами. — По душе говорить, — так по душе. Что ж вы там нашли противного лаврентьевцам? Определите, пожалуйста.

Курц определить не мог, он и бумажку-то забыл, помнил только впечатление. От холодного и упорного взгляда Романа Ивановича и оттого, что был пьян, — смутился, осекся. Растерянно улыбаясь, отступил, махнул рукой.

— Право, не знаю. В тонкостях не разберусь. Это дело метафизиков. На мой личный взгляд — лаврентьевщина столь же… то есть я хочу сказать — она опасна, нежелательна, революционна… Но это, конечно, между нами. Как политик — я тонок, слишком даже, а разбирать оттенки идейных верований…

— Я вас вполне понимаю, — сказала вдруг Литта очень серьезно. — Для вас, — подчеркнула она, — разницы пока нет.

Олег Карлович счел это за поддержку, возник, заговорил что-то любезное и путаное, обращаясь к Литте. Все встали. Гость заторопился.

— Еще раз спасибо, — усмехаясь, сказал Роман Иванович. — Будем вас поджидать. Авось обойдется. А отец Лаврентий — ничего себе, не без толку человек. Я к нему езжу часто.

— Неужели? — уже с порога удивился исправник. — Вот как, тем лучше. Право, я надеюсь, все уладится. Значит, что лаврентьевщина, что ро… только детальные различия? — засмеялся он.

— Я вас провожу.

Угрюмо Флорентий взял спички (фонарь в сенях), накинул полушубок, висевший у дверей, и вышел вслед за гостем.

Скоро зазвенели бубенцы на дворе и еще звенели, удаляясь, когда вернулся Флорентий.

Роман Иванович, темнее тучи, опять расхаживал по комнате.

Не торопясь, Литта встала из-за стола и, подойдя к Сменцеву, сказала:

— Это у вас был тактический прием? Все равно, вы не имели права говорить так про нас и про лаврентьевцев. Не имели права.

— Что? — в изумлении поглядел на нее Сменцев. — Что такое?

— Этого говорить было нельзя, даже в шутку, даже ради выгоды, — твердо повторила Литта, не опуская глаз. — Да и что за выгода — перед ним?

Сменцев пожал плечами, рассмеялся. Повернул в другой угол, но там встретился с упорным взором Флорентия.

— Роман, я думаю так же. Тоже не понимаю, зачем ты это сказал.

И от него Сменцев досадливо отмахнулся.

— Непонятлив стал. Поймешь.

Сделал еще несколько шагов по комнате, видимо занятый своими мыслями, потом раздраженно заговорил:

— Пора прекратить комедию. Да, все равно в конце концов, что мы, что лаврентьевцы какие-нибудь. Все равно. Карлушку-исправника нечего презирать: сообразительный. Барышне, — насмешливо он взглянул на Литту, — позволено романтикой питаться, а ты, Флорентий, не новичок, да и со мной много соли съел.

Он говорил отрывисто, раздраженно и больше, чем всегда. Говорил точно для себя.

— Я все это давно предвидел. Не программы нам обсуждать. Да и какие программы? Есть только один выбор, Карлушка прав: «прогресс или эксцесс». Я выбрал эксцесс, Курц и иже с ним — прогресс; вот мои противники. Я выбрал конец палки; таков я и мое дело. Палка о двух концах, они для меня равны, который ближе, за тот и ухвачусь.

— Говорите дальше, — прошептала Литта, бледнея.

— Что же дальше? Все просто. Это нелепое дело — пустяки, мы его с плеч спихнем, это случайность. Главное же — тянуть дальше на общих словах нельзя. По времени — нам необходимо определиться в известную сторону революционного движения; того, которое сейчас возможно. Лаврентьевцы грубы; но за ними сила большая. Ее можно использовать, с умом, конечно.

Литта невольно взглянула на Флорентия. Но тот сидел с опущенными глазами. Лицо было неподвижно и как будто спокойно. Роман Иванович остановился перед ним.

— Времени и так довольно потеряно. Ты много напутал. Тебе и поправлять. Сразу, конечно, всего не сделаешь, ну да позаймемся. Люди славные. Есть, которых ты определенно свихнул, так и черт с ними. Начни с Хрисанфа. Говори от моего имени. Ведь твердил, чтоб как можно общее составлять прокламации! Да ладно. Кстати, и легенды помогут. С монастырскими я говорил. Элемент положительно годный. Лаврентий не успеет испортить, зарвется, полетит, а они останутся.