Борис Казанов - Осень на Шантарских островах

-- Мулинка, -- сказал он, -- а помнишь, как ты жеребенка приметил в небе?

-- Какой жеребенка?

-- Малой еще был совсем, -- засмеялся Афоня радостно. -- Посмотрел на облако -- будто красный жеребенок стоит! -- и как заорешь на весь поселок... Эдак ты сообразил тогда, я б и теперь не догадался!

Мулинка переступил с ноги на ногу.

-- Тебя понимай нету, -- ответил он.

-- Э-эх! -- Афоня плюнул в сердцах, достал тетрадку и записал: "Возмущался всей душой, наблюдая, как бьют уток камнями. В этом деле участвовал Мулинка Аттэхе..."

В тетрадке остался один чистый листок. "Пойти к Марьюшке, чтобы взять тетрадок", -- решил Афоня. Он двинулся дальше. Мулинка долго смотрел ему вслед.

На выгоне стоял сарай для соления икры, подпертый столбом от ветра. Он был пустой, без двери, и весь проем занимало разросшееся паучье гнездо... После того, как вырубили вокруг поселка лес, как обмелела бухта, он потерял промышленное значение. Засолочный пункт перенесли в Крестьяновку -- районный центр, который находится в восьми километрах отсюда к югу. Там теперь швартовались рыболовные и зверобойные судна. И давным-давно стоял этот поселок у всего света на краю, только вертолет раз в месяц привозил почту да метеостанция работала -- давала сводку побережным рыбакам, ловившим рыбу ставными неводами.

Кони шли по мосткам. Афоня протерся среди конских боков на мостки, набрав на одежду линялого конского волоса. "Кони слиняли!" -- обрадовался Афоня. Для него это была великая новость. Он остановился и посмотрел вверх. На горе виднелись просторные пятистенные избы, повернутые торцами от моря, с далеко отходившими по скату огородами. Афоня увидел русую Марьюшкину голову, склоненную спину и руки, быстро сновавшие в грядке. Он крикнул ей, чтоб подошла.

Марьюшка спустилась к мосткам и остановилась в нескольких шагах от него, спрятав руки за спину. На ней была белая рубаха, украшенная на груди разноцветными лоскутами. Гладко причесанные волосы открывали невысокий крутой лоб. Ее лицо, плоское и чуть выдававшееся вперед нижней своей частью, казалось некрасивым, но трогало какой-то доверчивой, полудетской серьезностью. Была она маленькая ростом, с широкими большими ступнями, с серьгами в ушах. И было Марьюшке пятнадцать лет, на три года меньше, чем Афоне. Училась она в седьмом классе в Крестьяновке, а сейчас у Марьюшки были каникулы.

-- Позвал, чтоб тетрадок купить, -- сказал Афоня в большом смущении. -Исписал свои: вот, один листок остался...

-- Зачем покупать? -- ответила она, и у нее что-то хрустнуло за спиной. -- Я тебе так дам.

-- Сколько у тебя есть?

-- Четыре штуки. Да еще маманя взяла одну на письма.

-- Все равно не хватит мне, -- подумав, сказал Афоня. -- Забегу как-нибудь в крестьяновский магазин...

Она ничего не ответила. Афоня прислушался, приставив к уху ладонь:

-- Должно, вертолет везет почту...

-- Не видать ничего...

-- Так его не увидишь сейчас... Это я по мотору распознал, -- ответил Афоня и рассмеялся.

-- Пойду я, Афанасий, -- сказала она нерешительно, -- а то маманя заругает, велела на огороде быть.

"Чегой-то она вертит в руке?" -- заинтересовался Афоня. Он глянул в воду под мостками, увидел тяжелый узел Марьюшкиных волос с вонзившимся в них красным гребнем, загорелые крепкие лодыжки, округлые Марьюшкины руки с ямочками на локтях и перепачканные землей кулачки, откуда на длинном хвостике свешивалась репка... "Чудно как!" -- встрепенулся Афоня. Он достал тетрадку и записал: "Наблюдал Марьюшку под мостками. Заметил в ее руке репку"... И с радостно бьющимся сердцем посмотрел на нее.

-- Ты чего записал? -- встревожилась она.

Афоня прочитал.

-- Эх ты, Афанасий! -- только и сказала она. Помолчала и добавила, отворачиваясь:-- Я маманю просила вчерась, чтоб заговорила она тебя. Сильно упрашивала, только маманя отказалась.

-- Зачем ты? -- не понял Афоня. Он думал о другом и все глядел в воду, но вода теперь была пустая.

Тут Марьюшка обернулась и, словно пересилив себя, посмотрела на него.

-- А где твоя рубашка морская, с якорем? -- спросила она. -- Ну, в которой ты на танцах был?

-- Суконка? -- догадался Афоня. -- Так я ее оставил Ивану.

-- Верно, ни к чему тебе теперь, -- сказала она, оживляясь, с какой-то мрачной радостью.

Афоня насторожился, почувствовав в ее словах что-то неладное.

-- Пойдем рябину собирать? -- предложил он, чтоб перевести разговор на другое.

-- Афанасий, -- сказала она, -- ты ко мне не приходи. Маманя сказала, чтоб не приходил больше.

-- Маманя? -- переспросил он, недоумевая.

-- Не приходи, -- повторила она твердо. -- Так что прощай, Афанасий...

-- Марьюшка... -- растерянно проговорил Афоня.

Она пошла огородами обратно, вначале медленно, опустив голову, размахивая невпопад руками, потом побежала и пропала в воротах. На мостках осталась лежать репка. Афоня с минуту смотрел вслед Марьюшке, потом перевел глаза на репку, поднял ее и положил в карман. "Должно, плачет сейчас... На людях не позволит себе... Гордая!" -- подумал Афоня о Марьюшке и задумался. Он не думал о том, что случилось между ними, потому что его внимание было отвлечено другим, еще более необъяснимым происшествием, которое непонятно взволновало его. Это была запись в тетрадке о Марьюшке и репке. До этой поры Афоня записывал свои наблюдения за зверем, птицей, рыбой, а тут ни с того ни с сего записал нечто совсем другое. И хотя Афоня не смог бы объяснить, зачем ему надо было писать это, но чувствовал в нем какой-то тайный радостный смысл. И его обидело, что Марьюшка ничего не почувствовала в этих словах: "Не сумел ей душу перевернуть! А ведь все здесь по мне, все перед глазами стоит... Это чтоб красоты такой не видеть, уток бьют камнями... Э-эх!"

Над Нерпичьим мысом показался почтовый вертолет. Почтальонша -- она работала на огороде, -- завидев вертолет, опрометью бросилась в избу, вытирая на ходу о передник руки. Через минуту она выскочила оттуда с мешком, прыгнула на неоседланную лошадь и погнала ее к лугу. Вертолет тем временем уже перевалил ковш и пополз над поселком, сотрясая мощным винтом воздух. Он закружил над лугом, но груз не сбрасывал, ожидая, когда доскачет верховой. В поселке затявкали собаки, заскрипели ворота и калитки -- народ заспешил к почте. Когда Афоня подошел туда, почтальонша уже выдавала конверты. Люди потрошили их, выхватывая заветные листки, тут же читали, не отходя, словно застывали на месте. Которые еще не получили письма, напирали на передних, нетерпеливо лезли к окошку, лягая шнырявших под ногами собак, не обращая внимания на орущих детей, цеплявшихся за материнский подол. Которые не умели читать, суетились больше других, отыскивая тех, кто поскорей освободится...

Афоня стоял и смотрел во все глаза -- он будто впервые видел такое. "Сбежались, ровно на. пожар! -- удивлялся он. -- А чего в тех письмах? Ведь в них и нет ничего!" Он увидел Марьюшку, приметил на ней выходную блузку и мокасины. Руки у Марьюшки были чистые, волосы заколоты по-другому ("И когда только успела!"), но стояла она в стороне и была здесь словно чужая. Взгляды их встретились. Афоня увидел в ее серых глазах такую страшную, непоправимую обиду на него, что тотчас отвернулся. "Марьюшка письмо не получила, некому ей писать теперь... Она мне этого никогда не простит!" - думал он, быстро поднимаясь к дому.