Виктор Кин - Записные книжки (-)

...начал он болтливо.

Человек столь пьяный, что окружающие хмелели в его присутствии.

У пролетарской литературы есть не только лицо, но и задница.

(К книге о путешествии на лодке: "при таких обстоятельствах должен быть благоразумный, неуязвимый для впечатлений человек. У нас олицетворение благоразумия - К.".)

Здесь мы вынуждены пошутить. Бывают вещи, против которых бессильны логические аргументы и надо прибегать к иронии.

Предрассудки живучи, как попугаи...

Способности можно развить, приемы и правила творчества - выучить, славу - приобрести, но молодость можно только потерять.

На одни угрызения совести у меня уходят два дня в неделю.

Мебель в ужасе убегает из комнаты...

Исчезал в таинственном мраке своего существования.

Спорили, как два тарантула.

Буржуазная чернь.

Медная труба обвивает своими кольцами музыканта, как удав. Он силится вырваться. Она душит его.

Голые люди у П.Морана.

Плод его изнуренного остроумия.

Ее плавные движения были похожи на движения пара, поднимающегося над водой...

Он рассказывает страшный вздор. Всякий раз, когда что-нибудь случалось, он говорил: "Ишь ты, это мне напоминает одну штуку". И рассказывает что-нибудь.

Он происходил из Калуги. Я не знаю, наверно, это место битком набито скучнейшими, тусклыми и глупыми историями. Они так на него налипли...

Как человек почувствовал себя диабетиком в руках мужеподобной женщины.

Он так обленился, что у него перестали даже расти ногти.

"Милый друг":

Товарищ устраивает М. на работу. Он умирает. М. женится на его жене, чтобы использовать ее связи и талант. Он вымогает половину наследства, оставленного любовником жены. Он ловит жену с министром и использует это для газетной сенсации. (Какая замечательная сплетня! Если это случилось в действительности - с каким удовольствием это рассказывали!)

Фильм "Трус".

Б. берется за дела, которым все предрекали неудачу, и, тем не менее, у него все выходит.

(О манере Горького. Он начинает с непосредственно ощущаемых вещей. Собака кусается; ее убивают; загорается конура; приходит Пушкарев. Потом уже выясняются взаимоотношения, занятия и т.д.)

Насчет Мартина Эрроусмита, - прекрасно описана неврастения.

(- Я люблю вас, - проревел он.)

Черт знает что! Почему с моей шляпой обращаются как с собакой?

Оставил свою тень за порогом. Он боялся простудить свою тень.

Здесь возникает разговор, который я, ввиду его исключительного идиотизма, привожу только в отрывках.

План главы: дать архимирную, семейственную, сытую, в духе Гаргантюа, вечеринку, с тем, чтобы столкнуть ее с беспокойным, абстрактным и военным настроением героя.

Так над столом блещет новый Зодиак. Здесь есть Рыбы, есть Телец (вот он, в соусе из томатов и посыпанный петрушкой), есть Рак (даже несколько, они куплены к пиву), есть Девы и есть Стрелок.

А стрелок - это я сам.

Стрелок 67-го стрелкового полка.

Ветер относит несколько метров рассказа.

Улица - морское дно. Фонари - водоросли. Рыбы, плавающие над головой.

Нас двенадцать человек. Ассоциации:

Жили двенадцать разбойников.

Двенадцать часов.

Год: двенадцать месяцев.

Двенадцать апостолов.

Циферблат (что-то) движется между нами, как стрелка часов...

Зодиак.

Желание есть движется от первого к двенадцатому, как стрелка, обходящая циферблат.

Идея еды, проникающая главу и различно относящаяся к действующим лицам.

Затем, впоследствии, сравнение с часами. Можно ли этим столом измерять время?

Веселье, как особое блюдо стола.

Рефрен: "А ты все толстеешь, Довгаль".

Через стул от меня сидит человек, похожий на леденцы от кашля.

У него круглая голова и уши, торчащие, как ручки на суповой миске. Сейчас он наматывает на девушку в лиловом платье свою учтивую и незначительную речь.

- Древние народы, - слышу я, - имели обыкновение наблюдать течение звезд и смену фаз небесных светил...

Объединенные едой, мы вырабатываем обычаи стола, законы и суеверия.

Довольно, остальные семь не получат описаний, - это длинно и неинтересно. На месте их лиц я очерчу овалы, лишенные глаз, носа и губ.

Нота бене: мои люди и сюжеты слишком прямолинейны.

Второй был бухгалтер. Ему не полагалось внешности.

Секретарь иностранного отдела - анахронизм, миф. Работал в ряде старых газет (в "Копейке" и т.д.). Утомляет разговорами.

Внешность: роскошная седая борода, декоративные волосы и лохматые седые брови.

Он сросся с редакцией, вырос в ней, как кактус вырастает в банке. От редакционного шкафа он отличается главным образом цветом - Лифшиц седой. И вот я наблюдаю молекулярный процесс. Разжижение. Лифшиц разжижается.

Лифшиц предлагает латинские заголовки.

Мысли об иллюстрации: иллюстрировать сравнение, метафору.

Лифшиц, обведенный траурной рамкой. Лифшиц набрасывает сеть на птиц и т.д.

Свежие, трепещущие под ножницами телеграммы.

Эхо целого столетия.

Молодость, влюбленная в абстракцию.

О железе смеха.

Он наполняет свой отдел проклятиями и воплями. Собственно, это понятно. Можно красиво и прилично грустить над мертвой птичкой или над сломанной лилией. Но опечатка, изуродовавшая всю страницу, или тупые ножницы требуют крепких выражений.

Повторил Безайс с деревянной настойчивостью...

"Надо было держать хвост трубой..." - "Я держал, - грустно возразил Безайс, - не помогло".

Безайс насмешливо и пародийно подчиняется экзаменатору.

Сделать Безайса ироническим - сознательно.

Многое казалось Безайсу смешным, это была его особенность.

Мир был покрыт пятнами смешного, как веснушками, и он видел эти пятна легко, не напрягая зрения. Человек, усевшийся на лист липкой бумаги для мух, покажется смешным всем. Ну, а нащупать острие смешного...

О Толстом у Безайса было особое мнение.

Порывшись в памяти, в пыльном хламе школьных знаний, где рядом с обломками математики были нагромождены географические, исторические и другие пустяки, Безайс извлек наконец еще одну теорему. Он вытаскивал ее по частям, складывал, напрягая память, и когда наконец теорема была восстановлена, она ужаснула его. У нее был странный, бредовый, даже угрожающий вид; по какой-то смутной ассоциации она показалась Безайсу похожей на скарлатину.

Безайс разоружается - выбрасывает перочинный нож.

Он покосился, Безайсу показалось даже - пошевелил правым ухом в его сторону.

ГЕРОЙ ПРОТИВ БЫТА

Сначала приходят линии. Потом краски (м.б. звуки?).

Он грустит шумно, с жестикуляцией и азартом.

Тогда я остановился, охваченный стремлением говорить.

Дыхание эпохи шевелило мне волосы.

Во всей главе нет цвета.

Кажется, все это надо будет порезать и дать через действие и диалог.