Василий Авенариус - Современная идиллия

— Слушаю-с.

Качая головой, швейцарка отправилась исполнять странное поручение.

За чаем Наденька была развязнее чем когда-либо, шутила с молодыми людьми, шушукалась с Моничкой. В дверях показалась Мари и кивнула ей головой. Гимназистка вскочила и торопливо последовала за нею из комнаты.

— Что ж, достали?

— Как же, вот…

Посланница подала ей небольшую коробочку. Наденька подняла осторожно уголок последней: оттуда высунулось несколько подвижных усиков.

— Отлично! Как я вам благодарна, Мари! Теперь еще одно: есть у вас свежее тесто?

— Да вы никак хотите из них пирог спечь?

— Угадали.

Мари отвернулась с отвращением.

— Тьфу, мерзость! И вы едите тараканов? У вас это национальное блюдо?

— Нет, я-то не ем, — залилась в ответ Наденька.

— Так тот господин, про которого вы сказывали?

— Не знаю, ест ли он их, но он говорил, что очень любит тараканов; вот я и хочу сделать ему сюрприз.

— Кто ж это? Из наших пансионеров?

— Да, знаете, этот длинный, бледный.

— Г-н Ластов?

— Он самый.

— Нет, фрейлейн, в таком случае я это никак не могу допустить… Отдайте мне назад коробку, я выброшу ее.

— Да, милая моя, я ведь хочу ему только доказать, как тараканы противны…

— Но и других бы вместе с ним стошнило. И что за слава, посудите, пошла бы на наш отель, если б у нас допускались подобные вещи?

Наденька сделала плачевную гримасу.

— Но как же мне быть, душенька?

— Если г-н Ластов так любит тараканов, то отдайте их ему в коробке.

— Да они, понимаете, должны быть ему сюрпризом… Ах, знаете что, Мари? Подсуньте-ка их ему в карман! Вам оно удобнее: как станете обносить чай…

— Нет, фрейлейн, увольте меня.

— Марихен, миленькая, пожалуйста!

— Ответственность вы возьмете на себя?

— Всю, всю.

— Ну, хорошо. Не обвязать ли коробку розовым шнурком?

— Ах, да, непременно. Надо бы и надпись сделать. Где бы взять чернил да перо?

— Пойдемте в контору.

Минуты две спустя Наденька сидела опять в столовой, возле Монички. Вошедшая вслед за нею Мари наклонилась через плечо Ластова, чтобы поставить на стол хлебную корзинку. Когда затем поэт стал доставать из кармана платок, то ощупал там нечто четырехугольное. Вытащив это нечто на свет, он с недоумением увидал в своих руках голубую коробочку, обвязанную розовою лентой; на крышке были начертаны красивым женским почерком слова: "Прекраснейшие произведения природы". С любопытством развязал он ленту и раскрыл коробку… Вкруг стола поднялся общий гвалт:

— Shwaben, Russen!

По скатерти разбежалось стадо прусаков. Более других, однако, перепугалась сама виновница маленькой катастрофы, Наденька: ей не без основания представилось, что буря всеобщего недовольства сейчас вот разразится над нею… К счастью ее, Ластов, заметивший ее крайнее смущение, великодушно отвел роковой удар с больной головы на свою — здоровую. Он поспешил переловить краснокожих беглецов, а потом обратился к присутствующим с извинительным спичем: "Он, дескать, натуралист и приобрел прусаков для физиологических опытов". Гимназистка вздохнула свободнее и, чтобы отблагодарить любезного молодого человека, была с ним целый вечер необычайно ласкова. Правоведу это нимало не приходилось по сердцу, и когда стали расходиться, он взял приятеля под руку и вывел его на улицу. Рука об руку побрели они вниз по аллее.

— Мне надо серьезно переговорить с тобою, — начал Куницын. — Ты, cher ami, забываешь наш гисбахский уговор, а уговор лучше денег.

— Как так забываю?

— Да так: ты вплотную ухаживаешь за Наденькой.

— Ухаживаю? Ничуть. Что я хаживал с нею, например, к Уншпуннену — не отрекаюсь, но хаживать далеко еще не значит ухаживать. Да и кто ж тебе велел давеча бросить нас?

— Кто! Разве ты не видел, как эта Саломонида почти насильно взяла у меня сюртук да шляпу и давай Бог ноги? Поневоле побежишь за нею. Да еще и угощай ее: выпила на мой счет три чашки шоколаду.

— Ну, за то я тебе, пожалуй, заплачу. Ведь, по-твоему, и в этом случае виноватый — я?

— Разумеется, ты. Ты не смел покидать ее…

— Да если она меня покинула? И кто вас знает: может быть, вы даже заранее сговорились с нею; я имею, в свою очередь, полное право ревновать к тебе.

— А что ж, — заметил политичный правовед, — ведь и Моничка в своем роде весьма и весьма аппетитный кусочек: ножка самая что ни есть миниатюрная, a coup de pied [79] пинок ногой (фр.) высочайший. Умом она также перещеголяла Наденьку: отпускает такие каламбуры и экивоки…

— Так она тебе нравится?

— Да как же не нравиться…

— Так вот что: по старой дружбе я готов принесть тебе жертву — поменяемся нашими предметами; ты возьми себе Моничку, я возьму Наденьку.

— Нет, к чему? — отвечал в том же шутливом тоне правовед. — Я жертв не принимаю. Но послушай, друг мой, — продолжал он серьезнее, — опять-таки повторяю: ты слишком волочишься за Наденькой; когда я, по милости ее кузины, убежал от нее, ты также не смел оставаться с нею: этого требовала уже деликатность.

— Какую ты дичь городишь, душа моя! Есть ли в этом хоть крошка логики: ты побежал спасаться — беги, значит, и я. Да не хочу! Мне приятно под дождем. А кто ж виноват, что и Наденьке случайно нравится стоять под дождем?

— Так ты должен был, по крайней мере, держаться от нее в стороне.

— Какое тут держаться в стороне! Едва только сошлись мы с нею под деревом, как подоспели Змеин с Лизой; вчетвером и отправились далее. Сам ты знаешь, как неразлучны те двое. На мою долю оставалась, значит, одна Наденька, на ее долю — один я. Да что ж я отдаю тебе еще отчет! Очень нужно.

— Но ты, вероятно, наговорил ей кучу комплиментов: за чаем она просто-таки увивалась около тебя.

— А знаешь, почему?

— Потому, что это она подсунула мне тех тараканов, что наделали столько шуму. В благодарность, что я не выдал ее, она и полюбезничала со мной.

— Что она подсунула тебе тараканов, доказывает только, что она обращает на тебя внимание, и я сам был бы очень доволен…

— Если б и тебе их подсунули? Что ж, я, пожалуй, скажу ей.

— Нет, перестань острить. Но в том-то и дело, что она не только обращает на тебя внимание, а явно благоволит к тебе…

— Ты находишь?

— Cela saute aux yeux [80] Это очевидно (фр.) .

— Это меня радует: и она мне сильно нравится. Куницын высвободил руку из-под руки приятеля.

— Это еще что за новости! Она тебе не смеет нравиться!

— Ха, ха, ха! Не смеши. Разве можно кому воспретить восхищаться чем бы то ни было? Если б она была твоей женой, то и тогда я имел бы полное право находить ее милой, любезной, прекрасной. А теперь подавно. Знаешь, я хочу сделать тебе предложение: давай ухаживать за нею поочереди ты — сегодня, я завтра, ты послезавтра, и т. д.; в несколько дней окажется, на чьей стороне перевес; тогда другой отступится добровольно. По рукам, что ли?