Константин Леонтьев - Благодарность

Неописанно было изумление Цветкова, когда он узнал о быстроте результата, не найдя нигде молодой девушки.

С трепетом ждал он Федора Федоровича. Часы длились для него ужасно.

Сапоги его как-то особенно скрипели среди гробовой тишины коричневого домика... Не было даже сил играть на гитаре!

Федор Федорович вернулся около шести часов вечера.

Он вошел спокойно; был только очень бледен и долго осматривал все углы.

Цветков, дрожа и чуть не плача, встретил его в гостиной.

- Федор Федорыч, - прошептал он, - Федор Фе-дорыч... я ничем не виноват... Я не был дома... Простите...

- Что с вами, Цветков? - отвечал немец, несколько трепетным голосом... - Это ничего. Где же?.. - спросил он немного погодя, как бы боясь произнести имя.

- Уж нет... Уж уехали... - был робкий ответ. После этого ответа все по-прежнему смолкло. Федор Федорович заперся у себя в кабинете, а Ваня, успокоенный смиренным и почти равнодушным (на его глаз) видом своего благодетеля, потерял большую часть своих страхов и начинал снова расти в собственном мнении.

Федор Федорович не вышел к чаю; Федор Федорович не вышел на следующее утро к завтраку, не вышел к обеду; кабинет его остался заперт изнутри и на вопросы, и на зов Цветкова он отвечал всякий раз: "не мешайте мне!"

К вечеру Ваня совсем растревожился и стал упорно стучать в дверь.

- Что вам угодно, Цветков?

Дверь отворилась, и перед ним предстал бледный немец в халате, со свечой в руке.

- Чаю вам опять не угодно?

- Нет, Цветков! А вы можете прийти ко мне сидеть и трудиться, если вам угодно.

Зная, что труда он никакого не имеет, Цветков был несколько удивлен этими словами; но, думая все-таки угодить Ангсту, взял книгу и сел у него в кабинете. Федор Федорович, поворотясь к нему спиной, начал что-то копошиться около своего стола.

Так прошло около часа в совершенном молчании.

Вдруг Цветкову послышались сдержанные стоны, потом яснее, громче и наконец рыдания.

Цветков бросился к Ангсту.

- Что с вами, Федор Федорыч? Матушка, что с вами?

- Ничего, ничего, Цветков... Благодарю вас! Слезы душили его; он закрылся руками; грудь его болезненно подымалась; правая нога судорожно дрожала.

- Выпейте водицы, Федор Федорыч, голубчик, выпейте водицы, глоточек.

Цветков схватил со стола графин, налил и подал ему воды.

- Глоточек, матушка, Федор Федорыч! один, два глоточка; вот так-с.

Выпив воды, немец взял его за руку и привел еще поближе к столу. Потом достал из-под кипы разноцветных бумажек какую-то штучку, завернутую весьма тщательно в обрывок газеты. Когда он развернул газету, Ваня увидал маленький гробик; но что за гробик! Никогда еще художественная рука Ангста не производила ничего подобного.

Снаружи он был обит чорным, венецианским бархатом, и хотя длиною не доходил и до четверти аршина, однако был нежно изукрашен серебяными крестами и бордюрами.

Внутри лежала белая атласная подушечка, а к ней булавкой была приколона маленькая записочка; на записке по-немецки и поспешным почерком было набросано:

"Здесь покоится в Боге душа Федора Ангста.

Он был честен.

Родился тогда-то - умер..."

Дальше, после слова "умер", было пустое место.

- Вот мой гроб, Цветков! Когда я умру, положите меня в него... Вы не бойтесь, что он мал! Душа моя стала тоже мала! Да, Цветков... а на памятнике напишите эти слова... Они имеют глубокое значение! Можно бы положить туда дочь мою Дашеньку...

Но мало место... теперь дети ужасно растут! Она ведь скоро умрет, Цветков...

Тут Ангст замолчал.

В жизнь свою Ваня не испытал такого страха... Полутемная комната, нагоревшая свеча, этот гробик и сам Федор Федорович в халате, с такою странною речью.

- Вот, - начал опять Федор Федорович... - на этом месте она мне клялась прахом отца. Я не мог, Цветков... я не мог любить другой женщины... Она была мое дитя... На руках моих, Цветков!

Он снова закрыл руками лицо.

- Благодарю вас... вы, по крайней мере, любите ее страстно... А он! я не знаю, как он! Вот ведь и она клялась отцу... Бог меня наказал... я хотел быть отцом и мужем вместе...

- Полноте, полноте, Федор Федорыч!

Но Ангст не умолкая рыдал. Ваня взял его руки, отвел их от лица и, увидев потоки слез, разразился сам горьким плачем...

Он понял, в чем дело!

При виде плачущего Вани, немец задумался, потом примолвил, тихо отталкивая его от себя:

- Ступайте, Цветков... Благодарю вас, благодарю вас, что вы выучили немецкую поэзию... но вы не можете мне быть полезным... Вы произносите по-французски!

- Матушка, Федор Федорыч, матушка, голубчик!.. выслушайте меня...

- Нет, Цветков... Благодарю вас... вы ничем... Вы любите ее, но я все-таки...

благодарю вас...

Он крепко, крепко пожал руку Цветкова, настойчиво, несмотря на сопротивление, вывел его за дверь кабинета и снова заперся в нем.

Он сдержал слово: не забыл услуги Цветкова и его немецкой поэзии.

И все содрогнулись, когда разбежалась весть, что он сошел с ума. Содрогнулся Вильгельм, содрогнулись легкомысленный Поль и ленивый отец его; - а Дашенька дней пять была совершенно холодна с молодым мужем, и на страстные объятия его отвечала слезами и отчаянными упреками самой себе. Губернатор сделал, говорят, строгий выговор самому Крутоярову, прямо заметив ему: "что лучше бы сынка посечь; да и старичку не мешало бы поменьше вдаваться в молодые и залихватские предприятия!" Помещик клялся и оправдывался целый час;

приехав же домой; сделал неслыханную вещь - разбранил сына страшнейшим образом, грозился услать его на Кавказ и выгнать Вильгельма с женой из деревни, куда они удалились до приискания места в другом каком-нибудь городе. Поль все перенес очень кротко, - и молодые остались у них.

Датируется 1852 годом. Публикуется по К. Леонтьев Полное собрание сочинений и писем. Спб., 2000