Константин Леонтьев - Ночь на пчельнике

— Ништо, ништо! — твердила, качая головой, старуха.

Параша слышала только начало этого разговора; узнала, кто был этот красивый русый молодчик. Она давно сидела на паперти с молодой, но мрачной бабой, которая была солдатка и вела подчас довольно веселую жизнь, так что мать Параши не раз, при случае, укоряла ее за дружбу с Ульяной, хотя Ульяна была им близкая родственница.

Немного погодя наймист очутился около паперти.

— Вы откудова? — спросил он у мрачной родственницы, опускаясь на землю,

— Мы–то?

— Известно вы! а то кто ж? Эка!..

— А из Печорок. Вон церковь–то у лесочка видна…

— Вот как! Это выходит нам, то есть, по дороге идти. Эта девка тебе сестра или сродственница какая?

Параша отвернулась.

— Вишь, я за ее за дядей замужем была…

— Что ж, овдовела, видно?

— Не–ет… Он в полку!

— Во как! То–то ты, небойсь, гуляешь? Ульяна ударила его кулаком в плечо.

— Ульяна, а Ульяна! — сказала вдруг Параша, — пойдем к тетушке Дарье Ивановне…

И с этими словами встала. Ульяна поднялась за нею, но едва подошли они к телеге, на которой Дарья Ивановна торговала пряниками, наймист оказался снова около них.

— Ты что ж опять подошел? — шопотом спросила у него Ульяна. Ведь, ей–Богу, не гожо так все… Наши печорские бабы вон смотрят.

Наймист ничего не отвечал ей, но красиво облокотившись на телегу и достав из кармана кожаный кошель с деньгами, обратился к старухе Дарье с следующими словами:

— Почтенная–с… изволь–ка отвесить нам фунтик то–варцу–то вашего.

— Чево тебе, родной: пряничков, аль стручков, аль вот мятных?

— Давай и мятных… Все одно! Оно бы сладко было, а то ничего…

И позванивал деньгами.

Старуха отвесила фунт. Наймист подал несколько пряников Ульяне; та начала завязывать их в платок.

— Дай девке этой, — шепнула она ему в порыве родственного чувства (она принимала все эти любезности на свой счет).

Параша не отнекивалась; смеясь, приняла угощение и, только немного зарумянившись, спрятала стручки за сарафан на груди.

— Ну, топерь ступай себе… — начала было Ульяна.

— Вишь ты какая! — возразил ей наймист, — а провожать–то разве нельзя?

— Коли нельзя! Можно… Да ты топерь–то уйди… Ей–Богу, бабы смотрят. Ужо вон по тому порядку ступай, а мы пойдем по задам, на дороге и сойдемся… Не то еще подождем тебя у мельницы… А топерь ступай себе!

Наймист послушался и отошел. Параша, немного ско–сясь в сторону, долго следила за ним сквозь пеструю и шумную толпу, которая к полудню совсем разгулялась.

— Ну, а не ровен час, Ульяна, — сказала она потом, — как из наших кто увидит, как он с нами пойдет…

— Ну, чево ж ты робеешь? Ведь на тебя никто не подумает… Что ж нам с дороги гнать его? Человек волен идти — ну, и пристал, знамо дело, поговорить… Поди вон прогони его с дороги… не прогонишь ведь!

Параша успокоилась.

Несколько часов спустя наймист благополучно проводил их до деревни, но, к большому удивлению Ульяны, всю дорогу говорил с Парашей.

Они шли по большой дороге, за крестьянскими огородами, которые вплоть подступали к редкой в этом месте березовой аллейке. Вскоре солдатка, несколько огорченная, своротила в свой огород и скрылась на тропинке, протоптанной в густой и высокой конопле. Еще несколько шагов — и Параша увидала, как она отворила заднюю калитку на дворе своего свекра. Калитка затворилась со скрипом. Параша и наймист остались вдвоем. Отец Параши жил на самом западном конце деревни, так что им осталось пройти вместе пространство, равное дворам десяти.

Наймист подошел поближе к ней и опустил руку ей на плечо.

— Скажи ж ты мне: как тебя звать по имени?

— Прасковья…

— Эх, Параша, Параша! Уж какая ты пригожая да красивая!..

Параша улыбнулась. — Ты еще гожее меня!

— Да что ты это?.. ты лицом уж больно хороша, Параша .. Ведь вот впервые ноньче увидал тебя, а так словно приворожила к себе… Ей–Богу, ну! Давича, на торгу, вершинские мужики зовут в деньги играть, так куда–те! и охота вся отошла… так словно неволя какая к тебе все и волокет! Ну, дай–ка я те поцалую Параша..

Параша отклонилась.

— Что ты это? — сказала она. — Что ты это? Бог с тобой… Ведь тут все наши ходят… Вон видишь — старухи идут… Пусти… надо домой! Ступай…

— Какие старухи? Старухи еще вон где! Они со старости–то и глазами не видят… Ах ты мое солнушко! не пущу я тебя! Посидим тут, у сарайчика… За конопельками не видать… Ей–Богу, вишь как тут тоже! Ничего, как есть, ничего не видать…

Параша старалась вырваться. Старухи приближались.

— Пусти ж ты! какой! пусти, голубчик.

— Ну, любо, — пущу .. Смотри же, завтра выходи сюда супротив ночи, к зоре, что ль…

— Выйду — вот руки мои отсохни… выйду! Пусти… Наймист пустил ее.

Параша сдержала слово, и он на следующий вечер нашел ее у сарая, за коноплями.

Параша полола, присевши на землю. Он опустился тоже на траву, для безопасности. Им было очень удобно тут: с большой дороги ничего не было видно за стеной конопли и за хмелем, который сетью забегал с ближней ветлы на сарай и стлался по соломенной крыше. Калитку на двор отца Параша притворила плотно, и старые скрипучие петли непременно бы известили их о приближающейся опасности.

Долго говорили они; о чем и как — я не берусь описывать — только под конец Параша перестала полоть и задумалась. Он, как водится, наобещал ей кучу всякого добра в будущем.

— Ты посмотри–ка, — сказал он ей, — какой я плечистый да рослый… меня, хоть об заклад сейчас, в гвардию! У меня в гвардии дядя унтером есть… Так тетка–то словно барыня ходит! Вот что! Я тебя тогда возьму за себя, так и ты так будешь ходить…

Словом, Параша склонялась все больше и больше и наконец, скрепя сердце, объявила ему, что завтра она с отцом будет убирать сено на пчельнике и останется там ночевать.

Наймист удовлетворился этим косвенным приглашением и кстати, потому что, тотчас после его ухода, мать заскрипела калиткой и вошла в огород.

Вот почему Параше было так жутко ехать на пчельник…

Солнце уж начинало заходить за деревья; тени толстых лип бесконечно длинными полосами легли на полянку, еще недавно покрытую высокой травой и мелкими луговыми цветами, а теперь так гладко подстриженную косою старика. Промежутки листьев, кустов и сучьев, озаренные прощальным светом, блистали еще ярче полдневного.

На лужайке высились две аккуратно насыпанные копенки. Параша докончила одну из них, когда отец сказал ей:

— Поди–ка у осинника сгреби маненечко! Я подкосил там давича… А я поотдохну пока.

Параша пошла к молодому осиннику, который был недалеко от пчельника, отыскала скрытый в самой чаще небольшой лужок и начала сгребать траву.

Скоро и на этом месте поднялась копна. Параша устала после знойного дня и прилегла на свежее сено. Незаметно заснула она под шопот осинника и под вечернее чириканье птиц, сбиравшихся на ночлег.