Константин Леонтьев - Сутки в ауле Биюк-Дортэ

Три унца с половиной Cremati simplicis налито и доктор хлопнул.

— Здравствуйте, Григорий Иваныч!

— А! мое почтенье, господа! — сказал, сильно смутившись, главный лекарь и даже встал, обнаружив во всей полноте дородность свою и благообразие почтенно-скромного лица.

— Ну, что вы? — продолжал он. — Мое почтение... А! ну, что вы? Извините, коллега, я вас обеспокоил. Видите, у вас тут не означено в билетике, отчего это гарниза старый помер... Помните: мордастый старик такой?

— У него были гидатиды в печени... Напишите: acephaloeystes...

— Бона! Пиши его, Голубков, в линию тифозных, так дело-то глаже будет... А то еще a-ce-pha... куда! Написал, что ли? Катай! Еще двух-трех в число тифозных складывай... будь они неладны!

— Вы только за этим меня требовали? — спросил молодой врач.

— Нет-с, нет-с... Зачем (тут главный лекарь выразил на лице дружеский упрек), зачем вы это так много хинина даете? Пожалуйста, если можно, рвотных побольше... Ей-

Богу, невозможно! Они только пишут разрешения требовать, а поди-ка! того и гляди начет... Пожалуйста...

— Как вам угодно! — холодно отвечал подчиненный. Я старался только предупреждать завалы и водянку...

Главный лекарь взял его за руку и нежно склонил голову набок:

— Напротив... он производит завалы... Во-о! до сих пор все брюхо займет... печень, ей-Богу, да!.. Вы бы им рвотных почаще. Русский человек, здоров.

— Как вам угодно...

— Извините, извините... Прощайте, коллега! Вышли опять на улицу.

— Какова у нас статистика, видели, господа? Впрочем, слава Богу для науки, ей никто не верит. Он еще при вас мало высказался. А то просто все это делается приблизительно. Тифозная горячка — положим, семь умерших, дизентерия — три и т. д. Общую сумму, понимаете, так разбивают. До свидания, господа. За обедом у Житомiрского увидимся.

Марков и Муратов опять остались вдвоем.

— Кажется, этот медик отличный человек? — заметил помещик.

— Я тебе говорил, отличный малый, и оператор какой лихой. Я ходил смотреть, как он ампутацию одному делал...

— Раненому?

— Нет, какие здесь раненые! Так, какая-то чертовщина на ноге завелась. Засучил рукава и начал... то есть минута — и отлетела нога пониже колена. Взяли да и швырнули в угол. А тот-то, старина, ходит вокруг да кричит... «Во-о-о... во-о-о!.. так, так, так, сюда, сюда, сюда!» Они там жилки какие-то перевязывают. Так Федоров ему по-латини, а он и назвать эту жилку не умеет, а все: «вот она, вот она свищет»; это значит, кровь брызнула. Мне Федоров после сказывал, что он ни одной жилки назвать не умеет. Он, впрочем, добряк; всех, потруднее больных, Федорову отделил, а сам легоньких и выздоравливающих взял, да отчеты пишет. Федорову не здесь бы служить... Он, бедняжка, и то жалуется... какая ему тут польза? Только что смотрительский стол, да что-нибудь от подрядчика. Прежде он служил в ***ском госпитале, я с ним там и познакомился... так там больных была куча. Выгоды...

— А разве он берет?

— Еще бы! Что он, дурак что ли? Все берут, а он будет смотреть. Пойдем-ка обедать; у Житомiрского отлично готовят обед. Да, вот он и поправился за войну. Прежде просто куска хлеба не было; жалость, ей-Богу, брала! Мать старуха, сестрица чудо хорошенькая... В бедности большой были; а теперь он их содержит. Видим, как живет: ковры, часы с брелоками, голландские рубашки... Молодчина! И игру серьезную ведет, меньше, как по пяти к(опеек) сер(ебром) и не сядет в преферанс. А иногда и направо, налево... Раз проиграл в один вечер 400 руб(лей) сер(ебром) — тут же вынул; только жилы на лбу налились и глаза забегали. Молодец! Одно нехорошо только... напустил на себя дурь, ругает все свое... Севастополю пророчит гибель. Я, того и гляди, с ним за это повздорю.

— Он мне не нравится, — сказал Муратов, — я не обманулся в предчувствии. Удивляюсь, как это ты, который всегда мечтал еще с детства быть военным и гордился патриотизмом... Помнишь, как ты подойдешь, бывало, к карте и сейчас: «эх, матушка, Россия, как раскинулась!»

— Помню, помню... Эх, времена! А помнишь, голубчик, как Ястрембицкий за мной гонялся, когда я ему из риторики: «бледнеет галл, дрожит сармат»... Здоровая, шельма! колотил-таки меня... Не знаю, куда он делся. Я и теперь все тот же, голубчик...

— При твоем направлении я бы счел за обязанность осадить его на первом шагу... Ты, я вижу, в убеждениях шаток... Какой же ты русский?

— Я уже давно до него добираюсь!

К обеду явился деятельный доктор и оживил компанию.

— Поздравляю вас, — сказал он, обращаясь к Муратову, — ваш ополченец в улучшенном состоянии... Через два-три часа я надеюсь отвечать за него... Вот мы как, мсьё Житомфский! Что вы скажете? Возбудили реакцию, восстановили дыхание, кровообращение в волосной системе, возвысили температуру кожи, словом... — Тут он улыбаясь, махнул рукой.

Житомiрский обнял его.

— Да вы известный докторище; что тут толковать! В вашем присутствии я и голову не побоялся бы потерять.

— Ой ли? — спросил плут.

Доктор придавал каждому обыкновенному слову своему какую-то двусмысленную глубину посредством хитрых и пристальных взглядов, улыбок, телодвижений и т. п.

Потом, обратясь снова к Муратову, он присовокупил с серьезным видом:

— Быть может, у него разовьется тифозный переход, но это ничего! Главный вопрос: прекратить альгидный период...

— Эх, доктор! мало вам всех ваших альгидных, там, в госпитальной вони... Здесь что-нибудь повеселее надо!.. — воскликнул Марков, снимая со стены гитару, и тотчас ударил по струнам.

— Эх, душечка ты моя! — сказал докторчик, взяв за подбородок Маркова, — что ж я тебе спою? Разве это...

Все захохотали, потому что Шедоров с мясистым и большим лицом своим на маленьком теле был действительно забавен.

Но он вдруг состроил сладкое лицо, принял изящную позу, которая, по правде сказать, к его маленькой, сутуловатой фигурке мало шла, и запел глухо:

— Ну, нельзя ли от итальянского избавить? — сказал Марков.

Доктор избавил от пения, но заговорил об опере, о Петербурге, об Излере. Видно было по всему, что он хотел блеснуть своей многосторонностью перед богатым ополченцем. Упомянул Житомiрский об отъезде Деянова с подругой, о разговоре, слышанном под окном, доктор сейчас же заметил вообще, что женщины есть очень чувственные, что его любила одна генеральша, которая даже укусила его в правое плечо, и предлагал показать рубец, если не поверят; потом, что его любила одна француженка, которая ему ужасно надоела тем, что цаловала его ноги.

Сказали, что Деянов очень увлечен, что он почти никого не посещает и даже мало говорит. Доктор заметил вообще, покачивая головой, что ныньче смешно так увлекаться, что ныньче-де век положительный, практический, батюшка, скептический. Кто ныньче увлекается?