Федор Кнорре - Каменный венок

Судомойки, которые нас сюда пустили, объясняют, кто мы такие, с кем приехали, мы не слышим, что они объясняют, но все очень понятно, а эта стоит не шелохнувшись и слушает. Как непроницаемый, беспристрастный судья перед вынесением приговора. Или как недобрая баба, небольшой и даже вот именно тем особенно и ядовитой, что небольшой власти.

Халат на ней - хоть на выставку халатов, а на судомойках такие, какие и бывают, когда вымоешь по двести мисок, двести тарелок в смену, да еще и полы в придачу.

- Все равно посторонние не допускаются.

- Слышим, слышим, - хотя говорится это не нам, очень громко отвечает Евсеева.

Мы встали, оставив недопитые кружки со сладким чаем.

Все молчат и смотрят, пока мы проходим мимо, через кухню и выходим во двор.

Обходим по снегу вокруг дома, машины еще нет, и входим снова с парадного подъезда, через терраску, где прежде отдыхающие, наверное, играли в домино или в шашки по вечерам.

- Могли в коридор выйти, а ты сразу на мороз, на улицу... Ух, какая... непокоренная! - хмыкает Евсеева.

- Ты бы и пошла в коридор, а не на мороз!

- А я хуже тебя?

Мы сидим у тепловатой батареи отопления в вестибюле - от дверей дует вовсю. Раненых не видно. Они, кажется, все тут такие, что не разгуливают по коридорам.

Проходит какая-то женщина в медицинском халате. Вот такой я почему-то и представляла себе сестру по фамилии Португалова.

- Вы не Португалова? - спрашиваю я.

- Нет, - она останавливается с удивлением. - Почему вы подумали? А вам нужна Португалова?

Я ей объясняю, что просил наш главврач, она пожимает плечами:

- Понимаете, вы поздно уж очень приехали, она ушла с дежурства.

- Когда же у вас дежурства кончаются? Не с утра?

- Да, конечно. Дежурство у нее сегодня утром кончилось, а ушла она совсем недавно, перед ужином, бывает всякое...

Она не уходит, хмурится, что-то неясно припоминая, неуверенно предлагает:

- Я не знаю, право, про кого там разговор был, и насчет фамилии ничего не слышала. Если хотите, пойдемте со мной, я вам могу показать.

- Иди, иди, - говорит Евсеева. - Раз он тебя просил. А мы подождем, я его не пущу, черта, без тебя уехать.

Мы поднимаемся по лестницам, входим в какой-то удивительно тихий и безлюдный, будто и, нежилой вовсе, коридор.

Пол блестит, пахнет дезинфекцией, а так вовсе не похоже на наш обыкновенный госпиталь - двери закрыты, никто не бродит по коридору, и очень уж тихо.

Входим в какую-то комнатку, узенькую, в одно окно, вместо стен справа и слева стеклянные перегородки в мелких переплетах, закрытые одинаковыми старыми плакатами, - видно, от дома отдыха остались: яркое солнце, пышная зелень, веселая девушка прыгает за мячом, смеется парень в майке, и все повторяется, прыгает девушка за мячом, парень смеется, и опять все сначала.

Женщина отгибает угол одного плаката.

- Ну вот, поглядите на этого, у самой перегородки.

Через стекло я вижу койку, лежащего на спине человека.

- Плохо видно, темно.

- Сейчас зажгут. Вы не спешите... Вы волнуетесь?

- Нет, что вы, просто видно неважно... Я ничего не думаю.

- Погодите. Вот ему несут ужин, сейчас увидите.

Я вижу, как за стеклянной перегородкой зажигается новая лампочка, входит няня с подносом, на котором только одна миска, одна кружка и хлеб.

Она присаживается на край постели, и когда сетка под ней прогибается, белое лицо лежащего, похожее мертвой неподвижностью на слепок, на маску, какие снимают с великих людей на память, только странно видеть такую маску, хмурую, курносую, с отсутствием осмысленного выражения, какое даже у спящего не бывает, вдруг угрюмо оживляется: из-под одеяла выползает худая рука.

Няня его начинает кормить, а он, как маленький, который хочет и не умеет "сам", цепляется за ее руку, когда она несет ложку ему ко рту, и заранее широко открывает рот.

- Нет, - говорю я. - Нет! А что вы так смотрите? Не видала я его, в жизни не видала.

- Я разве смотрю? - удивляется сестра. - Хотя, может, правда. Вы думаете, не бывает, что так вот посмотрят и отказываются? Бывает.

- От своих?

- Бывает все на свете. У-у, как еще бывает!

- Вот этого знаю, - говорю я.

- О?

- Мы его к вам привезли сегодня! Вы только одеяло сменили, одеяло не наше.

- Да, это сегодняшний... Жалко, вы так поздно приехали, про кого же это Татьяна звонила?

- Кто это Татьяна?

- Сестра Португалова, вы же ее спрашивали.

Мы выходим в коридор, спускаемся в вестибюль опять. Еще издали слышно, как Евсеева ругается с нашим шофером, который рвется ехать домой. Оказывается, девушка, которую просили сходить за Португаловой, не застала ее дома, и теперь шофер бунтует, не желает больше ждать.

- Ах, дома ее нет? - удивляется сестра, которая водила меня наверх. Значит, она и не уходила никуда. Где-нибудь здесь.

Вот отсюда, с этой минуты, я вдруг плохо помню, что было, то есть все помню, но путаю, что после чего. Наверное, кто-то нашел Портуталову и это она меня повела, а я опять шла, куда меня вели, и через перегородку с мелкими стеклами увидела, узнала на подушке лицо, родное лицо моего мальчика, постаревшее для других, но для меня только усталое, замученное лицо мальчика, моего Вали, Вафельки.

Португалова стоит и ждет, я не знаю, что сказать, она все ждет, пока я наконец наберу столько воздуха, что смогу выговорить:

- Мой.

- Точно?.. Ну, вижу, вижу... Почему же вы, однако, сказали, что у ваших детей другая фамилия?

- Это правда. Наверное, я с ума сошла... Затмение. У него-то... У него же одного из всех фамилия моя... Тверской, да.

- Что же он, не родной? У вас что, не все родные?

- Все, и он родной, я же говорю, мой.

- У нас кое-какие данные были: Тверской. А что такое Тверской? Фамилия? Или так кто-то вспомнил, что был тверской парень!..

Сиделка присаживается к нему и начинает кормить, но лицо у него остается неподвижным, замкнутым. Она привычно, ложкой слегка разжимает ему зубы, и он слабо сопротивляется, с отвращением, нехотя проглатывает жидкую кашу и опять сжимает зубы, до следующей ложки.

Португалова ждет, потом смотрит мне в лицо и еще раз спрашивает:

- Ну?

- Мой же, мой! - повторяю я. - Что вы еще спрашиваете? Можно мне к нему?

- Фамилия его, значит, Тверской действительно? Спешить, к сожалению, вам нечего. Еще все увидите. Сначала пойдемте со мной.

Опять она меня куда-то ведет, приводит в комнату, зажигает настольную лампу.

- Вы писать сами сейчас сможете?

- Что писать?.. А что с ним?

- Вам все объяснит врач. Пишите, что опознали, и все его данные. Можете?

- Говорите. Я могу.

- Я только позвоню врачу. Значит, фамилия? У нас камень с души - ведь он неопознанный: мало их, рязанских, тверских и всяких...

- А он сам не говорит?.. Он... - я все хотела, никак не могла задать этот вопрос. - Он... не слышит, а глаза?